Август

Брат не ответил, но было видно, что он думает. Своим чистым простодушным умом младшего он думает: «Сам ты дурак, и дурак, и ещё кое-что».

— Дурачок, — сказал мальчик. — Ишачок.

— А ты цебо, — сказал брат. — Цебо.

— Что тебе со станции привезти? — спросил мальчик.

— … — беззвучно ответил брат. И очень даже было понятно, что он хотел сказать.

— Ешь малину, — сказал мальчик.

— Ешь сам, — сказал брат, и было понятно, что он не про малину говорит, но нельзя было взять и избить его, потому что нельзя быть старше и стоять обутым в новые ботинки перед босым младшим.

Маршал с лошади приметил новые ботинки брата, хмыкнул: «Пах-пах-пах-пах!» — и надулся, передразнивая важность мальчика.

— А ты одной божьей коровки не мог найти ребёнку, — сказал мальчик. — Слезай с лошади.

— Целый час искал, нигде не было.

— Ты не божью коровку искал, ты яблоки на яблоне искал.

— Подумаешь, — оскорбился маршал, — уж хоть бы сад был садом.

— Сад ему уже не нравится, — сказал мальчик. — Ты, может, корреспондент из «Авангарда»?

Маршал ответил запоздало, когда мальчик с матерью, ведя за собой лошадь, отошли на порядочное расстояние:

— Корреспондент «Авангарда» тот, кто новые ботинки надел! — И мать улыбнулась.

И в эту минуту, когда мать ещё улыбалась, выскочила из-за родника сестрёнка, выпятив животик, в некрасивых голубых трусиках, она подбежала к ним, и, казалось, улыбка матери была предназначена ей. Она встала перед мальчиком и молча протянула ему руку, в руке на раскрытой ладони — груша. Эту грушу мальчик приметил ещё днём — в ручье, который проходил возле родника. Ручей принёс эту грушу из верхних садов, а вода в ручье была грязная, потому что ручей протекал рядом с уборной Саака.

— Тебе даёт, — сказала мать мальчику.

Мальчик взял грушу, а сестра молча смотрела на него.

— Потом съем, — сказал мальчик.

— Откуси, пусть видит, — сказала мать. — Твоя ведь сестра.

— Да, — и мальчик надкусил грушу.

— А теперь ступай, — сказала мать девочке. — Ступай по своим девчоночьим делам.

Мальчик проглотил кусок и сказал:

— Я доем её, ничего, пускай идёт с нами, пусть до конца тропинки дойдёт.

— Поди стиркой своей займись, — сказала мать девочке.

Сестра осталась стоять на дороге, руки у неё были красные, лицо сероватое и покрытое пупырышками. «Заболеет — умрёт», — подумал мальчик.

— Простудится, — сказал мальчик.

— Ничего с ней не будет, — сказала мать.

Между стволами деревьев, между побеленными стволами, там, где трава была скошена, завиднелись красные купальники, развешанные во дворе Саака, и мальчик до боли в сердце, совсем ощутимо представил себе, почувствовал, как бывает холодно, слегка холодно, когда снимаешь с себя на берегу реки мокрые трусы.

Мать оглядывалась и совала что-то в руку мальчику, она совала ему что-то и говорила, оглядываясь:

— Бери… Держи, бери, пока не видит.

Гату совала. Шагая рядом с мальчиком плечом к плечу, пряча руку с гатой под передником, касаясь мальчика широким бедром, чтобы между ними не было просвета и чтобы те, остальные, не видели, мать совала гату и говорила, оглядываясь:

— Да бери же ты скорей… — И гату эту она давала ему тайком от сестры и даже от самой себя.

И как раз в это время откуда-то, от Саакова дома — с того берега реки, а вернее, из-под дерева мушмулы, запели на турецкий лад, сладковато, растягивая слова, запели те двое:

Много бродил я по исхоженным тобой тропинкам,
Много бродил я по исхоженным тобой тропинкам…

Возле Сааковых дверей были вывешены красные купальники, а эти двое пели свою турецкую песню, и в мире были только эта песня и эти красные купальники, а всё кругом было молчаливо и зелено, и казалось, будто женщины знали о том, что эти двое глядели на них, великанша знала, что их взгляд касался её спины, знала, а сама в это время разговаривала, улыбаясь, с мальчиком. Мать остановилась и стала прислушиваться к песне, потом сказала:

— Это кто там поёт, не знаешь?

— Поёт, как же, — сказал мальчик. — Как турок, клокочет, слова все растягивает, а ты «поёт».

— Турки хорошо поют, — возразила мать.

Они вышли на большую дорогу. Навстречу им шла Мариам. Мариам шла им навстречу, а за Мариам шла её Арменуи, они несли вдвоём корыто с тестом. Значит, там, в верхнем краю, кто-то разжёг печь, и Мариам с Арменуи шли туда. Эта история про дядю и про Мариам была неправдой, потому что с Мариам ничего плохого не случилось. Мариам живая-невредимая идёт вместе со своей Арменуи печь хлеб, а подсолнухи во дворе дяди стоят все яркие, и дядя сам стоит возле телеги и хлопает глазами, а бабка зовёт из своей полутьмы: «Урур-эй!..» В это время под деревом мушмулы снова запели: «Губы твои слаще мёда», и мальчик умер, почти что умер, потому что они пели это конечно же про Мариам, а Арменуи шла рядом с матерью и всё слышала. «Стройная чинара…» — под деревом опять замолчали, и мальчик с непрожёванной грушей во рту ждал. «Груди твои… — шёпотом пропели под деревом… — Сама известная…»