Август

Я растянулся рядом с ним, совсем как он, лёг, и рост мой, наверное, тоже был как его, и моя широкая спина тоже, должно быть, походила на его спину. И я сказал ему его металлическим голосом:

— Чтоб эти уроки…

Под носом у меня благоухала земля, тихо было, и в тишине, а может, в моей памяти еле слышно гудели телеграфные столбы. По правде говоря, земля была сырая, лежать на земле было холодно. Мне не хотелось лежать так, и мне бы хотелось, чтобы я не выругался за минуту до этого и не чувствовал бы теперь на своём затылке тяжёлого взгляда моего Младшего дяди.

— Недавно пьесу отправил в Ереван, в газету «Авангард», — сказал я.

Моему затылку сделалось легче, взгляд на нём перестал быть таким тяжёлым, а на земле снова лежали двое великолепных мужчин одинакового роста, широкоплечих и ладных, они припали к земле и с удовольствием вдыхали её запах.

— Ответили, что напечатают, — сказал я.

— Так и ответили?

— Да, думаю, что напечатают, — сказал я.

— Ты так думаешь?

— Да.

— Тебе десять лет?

— Мне четырнадцать лет, пятнадцатый пошёл.

— Поди поучи свои уроки.

— Я их и так знаю.

— Кто с тебя тогда штаны снял?

— Зато сегодня он получил.

— Радуешься? — усмехнулся мой дядя.

— Каринэ красивее, или Макарова, или Римма?

— В другой раз ко мне в карман не лазай, — мой дядя прижался лицом к земле.

— Я вообще по чужим карманам не лазаю.

— А Каринэ откуда взялась?

— С неба спустилась. А вообще, я могу и не разговаривать, очень мне надо.

— А чужие разговоры подслушивать тебе надо?

— Мне вообще ничего не надо.

— Ты вообще болтливый щенок.

— И я никому вреда не причиняю.

— Пьесу он написал. Ответили, что напечатают, И деньги уже выслали. Беги получать. Сто тысяч рублей. Драматург. Дома себе накупишь в Кировакане.

Я, удаляясь, пробурчал: «Не в Кировакане, в Тбилиси», — и в ту же секунду похолодел — до того был строг и резок дядин окрик:

— Что, что?! Что ты сказал?! Повтори!

— …Ничего не делает, — сказал я Старшему своему дяде, — лежит себе в лесу. Говорю, идём домой, не отвечает.

— За что он избил Сено?

— Сено выругал Макарову, а Рафик его избил.

— Какую ещё Макарову?

— Артистку.

— К нам театр приехал?

— У Сено была карточка Макаровой, он крутился на турнике, а карточка выпала из кармана, а директор сказал: «Иди возьми свою Макарову», а Сено сказал… Сено выругался, а Рафик его избил.

— Значит, театр не приезжал?

— Нет.

— Сильно он его бил?

— У нас тогда уроки шли.

— На тебя письмо пришло из газеты. Хвалят.

Нет, меня не хвалили. А очень ясно, чёрным по белому писали, что жанр драматургии — трудный жанр и что сейчас мне надо просто хорошо учиться. И всё. Но моё имя было напечатано на машинке, почти как в газете, и рядом стояли слова «драматургия» и «жанр», и всё это относилось ко мне. Мой Старший дядя воспринял это как похвалу, и я тоже это так воспринял. И подобрел. И сказал ему:

— Пусть едет в свой Тбилиси, чего держишь?

Он мастерил раму для колхозной телеги. И то ли топор плохо шёл, то ли дерево было крепкое, то ли трудодень маленький — мой дядя работал неохотно. Возницы потом ругались на него, а так как он и сам частенько оказывался возницей, то он тоже ругал себя на чём свет стоит и чертыхался, проклиная свою неряшливость. А когда он работал хорошо — получалась отличная телега, глаз не отведёшь, но на это уходило десять дней.

— Пьесами начинаешь, — сказал мой Старший дядя. — Очень хорошо. А телегу кто не может сделать? Всякий может. Ты знай свои уроки учи. И стариков не тебе кормить. И не мне. И не отцу твоему. Они пять лет дожидались Рафика. А Рафику в Тбилиси хочется.

Было совсем уже темно. Мы сидели за ужином. Шёл мирный разговор о белом свете, о погоде, о виденном и слышанном, и никак не верилось, что председатель сельсовета и секретарь парторганизации пришли арестовать Рафика. Их деревенская одежда и то, что они жили среди нас — такие же, как мы, люди, — делали смешной цель их прихода. Председатель сельсовета в этот день порезал руку на сенокосе и говорил, что рана пощипывает и что он боится, как бы не случилось заражения крови, а секретарю парторганизации смертельно хотелось спать, и, подрёмывая, он сонно, сонно говорил, что завтра у него много дел и неизвестно, как он с ними управится. А Младший дядя сидел в это время за хлевом.

— Что он там делает? — спросил мой отец.

Мать моя и без того уже была взвинчена, она ответила криком:

— Ох, да пропади пропадом весь ваш род — что он делает!

— Про это мы знаем, я спрашиваю, что Рафик делает?

Мать ответила, передразнивая Младшего дядю:

— «Ничего не де-лаю… пла-чу сижу… люб-лю… в Тбилиси хо-чу…» Наследственное! — закричала моя мать. — Все вы такие! Все! Кто вас держит — бегите! Хоть сейчас бегите в свои Махачкалы, крутите там любовь!

Любовь принадлежала городу, была городская штука. Моя мать сама была почти горожанка — так близко было их село к городу, и поэтому любовь была её тоже. Они подходили друг к другу — моя мать и любовь. А эти вислогубые бездельники, эти братья, почему-то влюблялись один в Тбилиси, другой в Польше, третий — мой отец — во время войны в Махачкале.

— Тебя брат зовёт.