Августин. Беспокойное сердце

Когда придет конец Света? Августин понимает смысл существования истории, но в ней самой смысла не видит. Напротив, она показывает, что движется к собственной гибели. Только в день Страшного Суда всем станет ясна правда о намерении Бога. Без этой последней точки история была бы просто хаосом. Ибо мировая истина кроется не в исторических событиях. Великие битвы происходят в душе человека и вне временных рамок. Жизнь града вращается вокруг жизни тела. Поэтому политическая история касается только поверхности событий. Политика не достигает души.

В одной проповеди 393 года Августин первый раз излагает теорию об эпохах мировой истории (Проп. 259). Мы находимся в последней из шести исторических эпох. После нас наступит Тысячелетнее царство со счастливым миром и терпимостью. Потом наступит вечный мир, который будет подобен райской жизни до грехопадения. В трактете «О граде Божием» Августин развивает теорию о семи эпохах. Первая эпоха охватывает время от. Адама до Ноя. Вторая — от Ноя до Авраама. Третья—от Авраама до царя Давида. Четвертая — от царя Давида до Вавилона. Пятая — от Вавилона до рождения Христа. Шестая — от рождения Христа до конца света. В седьмой день Бог и правоверные отдыхают (О граде Бож. XVI, 24 и XXII, 30). Что же касается Тысячелетнего царства, Августин колеблется, считать ли его самостоятельной эпохой или соединить с шестой.

Августин очень интересовался историческими сочинениями, но себя историком не считал. Он знает, что прошлое дано нам в опосредованной форме — в виде документов и монументов — и что следует отличать факты от вымысла. Но сам он историю не реконструирует. Он находит высшую точку зрения и поднимается над временным, где поколения рождаются и умирают в движении, которое не будет бесконечным. В Творении течение времени образуется через изменения (О граде Бож. XII, 15). Время Творца в вечности — это чистое протяжение, не имеющее никаких изменений.

Свет вечности, падающий на историю, дает ей единство и связь: «Наше благо всегда у Тебя, и, отвращаясь от него, мы развращаемся. Припадем к Тебе, Господи, да не упадем: у Тебя во всей целости благо наше — Ты сам: мы не боимся, что нам некуда вернуться, потому что мы рухнули вниз: в отсутствие наше не рухнул дом наш, вечность Твоя» (Исп. IV, 16). Saeculum, или «этот мир», — тотальность мира во времени и пространстве — все то, что должно быть, пока стоит мир. Но ни дня больше.

В отношениях, где аргументация имеет платонические черты, Августин налагает вечность и преходящность друг на друга как действительности первого и второго порядка. Но он отказывается от неоплатонизма, когда начинает говорить об инкарнации. Его понимание Творения тоже не укладывается в платоническую схему. Смысл христианства в том, что вечность представляется божественной силой и лицом, которое активно вмешивается в ход времени, возникшего с сотворением мира.

Христиане видят более динамичные отношения между вечностью и бренностью, чем видели греческие философы. Само понятие истории изменяет содержание внутри христианских рамок. Августин повторяет чаще, чем нам кажется: «Мир сотворен вместе со временем» (О граде Бож. XI, 6 и Исп. XI, 15). Это означает, что Бог в отношении времени имел тот же замысел, что и в отношении Творения. Во всем присутствуют намерение и цель, которых не знали греческие философы.

Планам Бога и в отношении жизни отдельного человека, и в отношении истории мешает «сила обычаев» (Исп. 1,16; III, 7). Августин часто пользуется словом «обычай» — consuetudo — как синонимом зла или греха. Mos maiorum — «обычаи предков» служили мерилом в дохристианской римской религии. Обычай охватывает поверья, предрассудки, пустые обряды и дурные привычки. Августин всегда борется с силой обычаев. Тут он непримирим и выступает не типично для Рима.

Пользуясь образами двух градов, Августин конструирует две формы континуума—добрую и злую. Обе стремятся к одной и той же справедливости. Но критика этих двух традиций сильно отличается друг от друга. Насколько тесно они переплелись друг с другом, показывает третья линия, которая служит Августину точкой опоры в его анализе и толкованиях в трактате «О граде Божием». Град Божий — не политический континуум. Вопреки имперскому христианству, Августин никогда не идентифицирует христианскую империю с группой избранных. После того, как Израиль повернулся к Богу спиной и Иерусалим был разрушен, политика и богословие навсегда перестали быть тождественными величинами. В лучшем случае политика была инструментом, которым мог пользоваться Бог. Смысл выражения, что Израиль был рассеян среди других народов, Августин толкует как аллегорию и пользуется им как аллегорией, которая означает, что Царство Божие имеет повсюду своих невидимых представителей.