Августовские пушки

Пламя ещё не успело угаснуть, как об уничтожении библиотеки официально сообщила американская миссия. Сожжение уникального книжного собрания заставило бельгийское правительство выступить с публичным протестом, вызвало у мировой общественности взрыв гнева и возмущения. Свидетельские показания беженцев, записанные корреспондентами, заполнили иностранную прессу. Помимо университета и библиотеки, «все красивые общественные здания», включая ратушу и церковь Св. Петра со всеми картинами, были уничтожены. Позднее выяснилось, что ратушу и церковь не разрушили до конца. Репортаж Дэвиса в нью-йоркской «Трибюн» был помещён под бросавшимся в глаза заголовком «Немцы грабят Лувен. Расстреливают женщин и священников». За подзаголовком «Берлин подтверждает ужасы Лувена» была опубликована представленная германским посольством в Вашингтоне телеграмма из Берлина. В присланном по радио заявлении говорилось, что из-за «вероломного» нападения бельгийского населения «Лувен был наказан разрушением города». Как и заявление генерала фон Лютвица, эта телеграмма продемонстрировала, что Берлин ни в коей мере не желает, чтобы мир неверно истолковал характер случившегося в Лувене. Для мира 1914 года разрушение городов и преднамеренная, признаваемая война с некомбатантами стали потрясением. Передовицы в английских газетах называли произошедшее «походом гуннов» и «предательством по отношению к цивилизации». Сожжение библиотеки, писала «Дейли кроникл», означает войну не только с мирным населением, но и с «последующими поколениями». Даже обычно спокойные и взвешенно нейтральные голландские газеты не удержались от острых комментариев. Какова бы ни была причина происшедшего, писала роттердамская «Курант», «сам факт уничтожения существует», факт «настолько ужасный, что весь мир, узнав об этом, должен содрогнуться от ужаса».

Сообщения в иностранной прессе появились 29 августа, а 30-го уничтожение Лувена было остановлено. В тот же день в официальном коммюнике германское министерство иностранных дел заявляло, что «вся ответственность за эти события ложится на бельгийское правительство», не забыв упомянуть ставшие привычными обвинения в том, что «женщины и девушки принимали участие в стрельбе и ослепляли наших раненых, выкалывая им глаза».

Во всём мире люди спрашивали, почему немцы так поступили. «Чьи вы потомки – Гёте или гунна Аттилы?» – вопрошал Ромен Роллан в открытом письме своему бывшему другу, знаменитому немецкому писателю Герхарду Гауптману. В беседе с французским посланником король Альберт высказал мысль, что основным побуждением к проявлению варварства было у немцев чувство ревности и зависти: «Эти люди завистливы, неуравновешенны и вспыльчивы. Они сожгли библиотеку в Лувене потому, что она была уникальной и ею восторгался весь мир». Другими словами, это был характерный для варвара приступ озлобленности на цивилизацию. Объяснение справедливое, но неполное, поскольку оно забывает о намеренном, даже предписанном применении террора в качестве «обычая войны», Kriegsbrauch: «Войну следует вести не только против вооружённых сил вражеского государства, но также стремиться разрушить все материальные и духовные (geistig) ресурсы противника». Для мира это оставалось поступком варвара. С помощью подобных действий немцы намеревались запугать мир, навязать подчинение, однако вместо этого они убедили огромное количество людей в том, что были врагом, с которым не может быть ни договора, ни компромисса.

Бельгия многое прояснила, стала для большинства «главным вопросом» войны. В Америке, как отмечал, оглядываясь на прошлое, один историк, Бельгия стала «генератором» мнений и вершиной всего был Лувен. Маттиас Эрцбергер, возглавивший вскоре немецкую пропаганду, когда она стала несчастливой необходимостью для Германии, обнаружил, что Бельгия «подняла почти весь мир против Германии». Его контрпропагандистские усилия доказать, что поведение Германии оправдано военной необходимостью и самообороной, были, как пришлось ему признать с вынужденным сожалением, «неудовлетворительными».

Не помогли и попытки, предпринятые кайзером через десять дней после Лувена, когда он направил президенту Вильсону телеграмму, в которой сообщал, что «моё сердце обливается кровью» из-за страданий Бельгии, ставших «результатом преступных и варварских действий бельгийцев». Их сопротивление, как он пояснял, было «открыто инспирировано» и «тщательно организовано» бельгийским правительством, что и вынуждает его генералов предпринимать строжайшие меры против «кровожадного населения».