Августовские пушки

Призыв к сопротивлению им виделся во всём. Фон Клук утверждал, что объявления бельгийского правительства, предупреждавшие народ против враждебных действий, фактически являлись «подстрекательством гражданского населения стрелять во врага». Людендорф обвинял бельгийское правительство в том, что оно «систематически организует гражданское население для ведения войны». Кронпринц прибегал к той же теории, но в отношении сопротивления, оказанного французами. Он жаловался, что «фанатики» в районе Лонгви стреляли в нас «предательски и вероломно» через окна и двери из охотничьих ружей, «специально для этого присланных из Парижа». Если бы во время своих поездок наследный отпрыск получше познакомился с французской деревней, где ружьё для охоты на зайцев по воскресеньям было такой же неотъемлемой частью домашних вещей, как и пара штанов, он бы сообразил, что для вооружения франтирёров незачем было высылать ружья из Парижа.

Германские сообщения о пребывании войск на вражеской территории полны истерических воплей о партизанской войне. Людендорф назвал её «отвратительной». Он, чьё имя вскоре стало синонимом обмана, насилия и хитрости, шёл на войну, как он говорил, с «благородными и гуманными концепциями её ведения», но методы франтирёров «лично в нём вызвали горькие разочарования». Капитана Блоэма преследовала «ужасная мысль», что он может быть ранен или убит выстрелом из оружия в руках гражданского лица, хотя ещё две недели назад он сам был таким же. Во время изнурительного марша, когда за день было пройдено двадцать восемь миль, сообщает он, никто из солдат не отстал, поскольку «мысль попасть в руки валлонов была страшнее, чем стёртые ноги» – вот ещё один аспект огромных мучений марша на Париж.

Ужас немцев перед страшными франтирёрами был порождён тем, что гражданское сопротивление было по своей сути стихийным. Если есть выбор между несправедливостью и беспорядком, писал Гёте, немец выберет несправедливость. Воспитанный в государстве, где отношение подданного к правителю не имеет никакой иной основы, кроме подчинения, он не в состоянии понять государства, организованного на другой основе, а попав в такую страну, испытывает огромное неудобство. Чувствуя себя в своей тарелке только в присутствии власти, он рассматривает гражданского снайпера как нечто особенно зловещее. С точки зрения Запада, франтирёр – герой, для немца же он – еретик, угрожающий существованию государства. В Суассоне стоит памятник из бронзы и мрамора, посвящённый трём учителям, в 1870 году поднявшим на восстание против пруссаков студентов и местных жителей. Глядя на него с изумлением, германский офицер сказал американскому журналисту в 1914 году: «Уж эти французы! Ставят памятник, чтобы прославлять франтирёров. В Германии никому не разрешат сделать что-либо подобное. Да и вряд ли кому это в голову придёт».

Чтобы соответствующим образом настроить германских солдат, все немецкие газеты с первой же недели, как вспоминает капитан Блоэм, пестрели сообщениями о творящихся бельгийцами «ужасных жестокостях… о вооружённых священниках во главе банд гражданских лиц, совершавших лютые зверства… о предательских засадах, в которые попадали патрули, о часовых, найденных с выколотыми глазами и отрезанными языками». Подобные «ужасные слухи» уже 11 августа достигли Берлина и попали на страницы дневника княгини Блюхер. Германский офицер, у которого она хотела удостовериться в их правдивости, сообщил, что в ахенском госпитале как раз находятся тридцать офицеров, которым выкололи глаза бельгийские женщины и дети.

Страхи, подогретые подобными рассказами, легко давали германскому солдату при одном только крике «Снайперы!» повод к погромам, убийствам и поджогам, тем более если их к этому поощряли офицеры. Schrecklichkeit, устрашение, должно было заменить оккупационные войска, которые не могло выделить верховное командование, готовившееся к маршу на Париж.

Двадцать пятого августа начался поджог Лувена. Средневековый город, лежащий на дороге из Льежа в Брюссель, был известен своим университетом и не имеющей себе равных библиотекой, основанными в 1426 году, когда Берлин был ещё горсткой деревянных домишек. Размещённая в зале XIV века, называемом «Залом швейников», библиотека насчитывала 230 тысяч томов, в её собрании хранилась уникальная коллекция из 750 средневековых манускриптов и свыше тысячи инкунабул. Фасад городской ратуши, называемый «жемчужиной готического искусства», представлял собой каменный гобелен с высеченными рыцарями, святыми и дамами, роскошный уже сам по себе. Алтарь церкви Святого Петра украшали панели работы Дирика Бута и других фламандских мастеров. Сожжение и разграбление Лувена сопровождалось неизбежным расстрелом жителей и продолжалось шесть дней, оборвавшись так же неожиданно, как и началось.