Авраам Линкольн Охотник на вампиров

Я все решил — мой час настал

Я здесь прерву полет.

Вот сердце, что пронзит кинжал —

И ад меня возьмет.

Свой древний дух явил металл —

По рукоять вошел.

Навек мой голос замолчал

И льется кровь на пол.

Дрожит кинжал в моей груди

Я мертв! Замкнулся круг.

Тебя целую, впереди

Лишь я и ты — мой друг.

Генри Стерджес примчался в Нью-Салем на следующее утро.

Он выпроводил всех вон, назвавшись «близким родственником». Мы остались вдвоем, я рассказал обо всем, что случилось с Энн, не пытаясь скрыть своего горя. Генри, пока я рыдал, сжимал меня в объятиях. Я отчетливо помню это, потому что испытал двойное удивление — какое от него исходило тепло, и на сколько холодной при этом была его кожа.

— Истинный счастливец тот, кто не утратил свою любовь, — сказал Генри. — Нам с тобой здорово не хватает удачи.

— Ты потерял такую же красивую женщину? Такую же милую?

— Дорогой Авраам… Женщинами, которых я потерял можно заполнить кладбище.

— Я не хочу жить без нее, Генри.

— Знаю.

— Она была такая красивая… Такая добрая…

— Знаю.

Эйб не мог удержать слез.

— Чем больше блага дает Господь, — сказал Генри. — Тем больше потом забирает.

— Меня не должно быть, если нет ее…

Генри сел на кровать рядом с Эйбом, взял его за руки… немного покачал, словно ребенка… хотел что-то сказать, но не решался.

— Существует другой путь, — сказал он наконец.

Эйб сел в кровати, вытер слезы рукавом.

— Древнейшие из нас, мы… мы можем пробудить умершего, при условии, что тело мертво не больше нескольких недель.

Мгновение Эйб не мог понять, что именно сказал Генри.

— Поклянись, что сказал правду…

— Ее можно оживить, Авраам… но хочу тебя предупредить — вечная жизнь будет ее проклятием.

Это было бы таким утешением моему горю! Снова увидеть улыбку любимой, почувствовать на себе нежность ее пальцев! Мы бы вновь сидели в тени нашего дерева, вечно читали Шекспира и Байрона, ее пальцы играли бы моими волосами, когда моя голова лежала на ее коленях. Мы бы годы напролет гуляли по побережью Сангамона. И эта мысль принесла мне такое успокоение. Такое блаженство…

Но вдруг все прошло. Стоило мне представить ее бледную кожу, ее черные глаза и длинные клыки, я понял, что ничего уже не останется от той любви. Да, мы могли бы быть вместе, но моими волосами играли бы ледяные пальцы. Была бы не тень нашего дерева, а мрак дома, созданный тяжелыми занавесками. Мы гуляли бы по берегу Сангамона не годы напролет, а лишь, пока я не стану старым.

Больше всего на свете я хотел этого безумия, но не мог этого позволить. Не мог пойти на сделку с тьмой, что унесла ее. Со злом, что унесло и мать.

ххххххх

Прах Энн Ратледж упокоился на кладбище Олд-Конкорд в воскресенье 30 августа. Эйб стоял молча, когда ее гроб все ниже и ниже опускался в землю. Гроб, который изготовил сам. На котором собственноручно вырезал:

В ОДИНОЧЕСТВЕ, ТАМ, ГДЕ МЫ НЕ ОДИНОКИ.