Авраам Линкольн

И вот финал, самые основные итоги речи: «В ваших руках, мои неудовлетворённые соотечественники, а не в моих, важнейшая проблема гражданской войны. Правительство не собирается нападать на вас. Не будет конфликта, если вы не нападёте сами. Вы не связаны никакой зарегистрированной на небесах клятвой уничтожить существующую систему правления, в то время как я буду связан самой торжественной клятвой „поддерживать, охранять и защищать“ её».

После этих слов одобрительные возгласы раздавались дольше и громче всего.

Президент должен был закончить фразой «Вам, а не мне отвечать на вопрос: „Будет это мир или меч?“». Но Сьюард, прочитав речь, предложил не обрывать её так жёстко, а добавить что-то обнадёживающее, и даже набросал два варианта. Линкольн превратил идею Сьюарда в образец ораторской «поэзии в прозе»^{426}: «Я не хочу так завершать свою речь. Мы не враги, а друзья. Мы не должны быть врагами. Хотя страсти, возможно, чрезмерно натянули узы нашей взаимной привязанности, они не должны разрывать их. Есть мистические струны памяти, которые тянутся над просторами всей страны от каждого поля битвы, от каждой могилы патриота ко всем живущим, ко всем домашним очагам. Они ещё зазвучат в единой гармонии Союза, когда к ним прикоснутся — и это наверняка произойдёт — лучшие ангелы нашей человеческой природы»^{427}.

Нью-йоркский корреспондент заметил, что у многих присутствовавших выступили слёзы^{428}.

Линкольн умолк, и со своего места поднялся престарелый верховный судья Роджер Тони, тот самый, который после предыдущей инаугурации вернул Дреда Скотта в состояние раба, а всех чернокожих лишил прав на гражданство.

В этот момент кому-то пришло в голову, что сморщенный «кадавр в чёрных шелках», принимавший высшую присягу в седьмой раз, и один из самых молодых на тот момент президентов США были будто два мира, старый и новый, встретившиеся лицом к лицу и разделённые только лежавшей между ними Библией в тёмно-красном бархате с позолоченной застёжкой^{429}.

Сторонники каждого из этих миров по-разному восприняли одни и те же слова инаугурационной речи 16-го президента. Её читали повсеместно. Кто-то запомнил, как утром 5 марта в Нью-Йорке почти все прохожие шли по Бродвею, уткнувшись в газеты, и от этого постоянно сталкивались друг с другом^{430}. «Нью-Йорк таймс» уверяла, что «большинство американского народа всем сердцем одобрило инаугурационную речь, преисполненную интеллектуальной и моральной энергии и вдохнувшую новые надежды в сердца американцев»^{431}. «Нью-Йорк трибюн» радовалась, что в стране снова появилось федеральное правительство во главе с настоящим лидером, который «наведёт порядок в кажущемся хаосе, и вместо глупости восторжествует разум, вместо опасности — надёжность». В Плимуте (Массачусетс) газета восхищалась «мудрым, рассудительным и бесстрашным президентом, не подверженным фанатизму своей партии»^{432}. Сенатор из Массачусетса Самнер увидел в выступлении «железную руку в бархатной перчатке». Сенатор из Вермонта Морилл заметил, что «все воспринимают речь как документ необыкновенно удачный, а относительно сложных тем — как необыкновенно тактичный».

Точнее было бы сказать «многие», но отнюдь не «все». В Южной Каролине чарлстонский «Меркурий» сделал совершенно иной вывод: «Президент Северных Штатов Америки… озвучил объявление войны!» К нему присоединился сенатор из Техаса: «Инаугурация означает войну, войну не на жизнь, а на смерть!» Президент Конфедерации Дэвис хранил молчание^{433}; Конгресс Конфедерации через день ответил по-своему: объявил о наборе в армию ста тысяч добровольцев^{434}.

Вскоре молодой карикатурист Томас Наст изобразил, насколько противоположно воспринимают инаугурацию в двух несхожих регионах страны. В глазах Севера Линкольн с его речью — доброжелательный миротворец в лавровом венке, с пальмовой ветвью в одной руке и весами в другой (в чашах уравновешивают друг друга характерные южанин и северянин). В глазах Юга тот же Линкольн после инаугурационного выступления — ощерившийся злобой бог Марс в римском шлеме и с окровавленным мечом, грубо попирающий опрокинутого наземь Джефферсона Дэвиса, изображённого в виде пытающегося махать плёткой и сжимающего револьвер надсмотрщика^{435}.

Но 4 марта всю палитру последующей реакции можно было только предсказывать. После инаугурации открытая коляска с двумя президентами покатила под восторженные возгласы обратно по Пенсильвания-авеню по направлению к Белому дому. У главного входа Бьюкенен пожал руку преемнику и, по легенде, сказал, сдавая хозяйство: «Если вы так же радуетесь, вступая в Белый дом, как радуюсь я, покидая его, то вы самый счастливый в мире человек!»