Авраам Линкольн

Самым трудным в приёмах было то, что паузы между действительно необходимыми встречами заполняли разномастные просители и ходатаи. Ведь Линкольн, соглашаясь с тем, что местом его временного пребывания будет не частный дом (очень хороший, давно приготовленный и арендованный друзьями), а отель, сам объявил: «Теперь я общественная собственность, поэтому гостиница — то место, где люди будут иметь ко мне свободный доступ»^{417}.

Сенатор Гарлан, побывавший у Линкольна в день его приезда, 23 февраля, вспоминал, что тот «был ошеломлён количеством просителей»: «Не только сам номер, но все коридоры и лестницы, ведущие к нему, все холлы были переполнены толпами людей, и каждый претендовал сказать Линкольну хотя бы пару слов наедине»^{418}. Что это была за публика, вспоминал два десятилетия спустя секретарь Хэй, у которого «от контактов с жадными и самолюбивыми искателями должностей» остались самые неприятные впечатления: «Для того чтобы выдержать постоянное общение с завистливыми, низкими, глупыми и до предела эгоистичными людьми, нужно быть крепким духом и обладать устойчивой нервной системой»^{419}.

Осаждали резиденцию не только представители многочисленного отряда просителей мелких должностей. Клубилась и не думала улегаться борьба партийных фракций. Радикалы и консерваторы пытались в последний раз повлиять на назначения в Кабинет. Сторонники Чейза всё ещё просили отказаться от Сьюарда. Сьюард решительно не хотел работать рядом с Чейзом. Не останавливался штурм мест Кэмерона и Смита…

Линкольн всех выслушивал и никого не слушался. Вопрос с Кабинетом он для себя уже решил. Главным делом для него стала в это время окончательная отделка инаугурационной речи, которую он однажды определил как свой выставляемый на всеобщее обозрение «сертификат моральных качеств»^{420}. Пауза от выборов до вступления в должность была такой долгой, что требовала особо ответственного отношения к первому за многие месяцы официальному заявлению.

Подготовка речи началась ещё в Спрингфилде. Линкольн снова обложился книгами, углубился в Конституцию, перечитал важнейшие политические речи, связанные с проблемой раскола между штатами. Иногда он вдруг исчезал из офиса и в спокойном месте набрасывал на бумаге слова, которые считал самыми важными для страны. Тогда об этом знали очень немногие. Именно для них в январе были тайно отпечатаны копии первого варианта выступления. В Спрингфилде их прочитали только те друзья, чьим мнением Авраам особенно дорожил (одним из первых — судья Дэвис).

Работа продолжалась по дороге в Вашингтон и могла быть сведена на нет в тот вечер, когда Роберт едва не потерял доверенный ему отцом саквояж с оригиналом и несколькими копиями будущей речи. Это был единственный случай, когда более чем терпимый к сыновьям Авраам всерьёз рассердился (благо саквояж нашёлся в куче безнадзорно сваленного в отеле багажа). В Вашингтоне, запомнили секретари Линкольна, он отдавал работе над речью каждый свободный момент днём и многие часы ночью^{421}.

Из избранных «рецензентов» больше всего поправок внёс Уильям Сьюард. Он получил текст сразу по приезде Линкольна в Вашингтон и буквально через день вернул весь испещрённый пометками, с несколькими страницами комментариев и предложений. Линкольн принял 27 из 49 пометок Сьюарда и согласился с пожеланием, уже высказывавшимся другими «рецензентами»: «умягчить» текст, чтобы успокоить общественное мнение^{422}.

Даже 4 марта, в день инаугурации, Авраам, поднявшийся в пять утра, ещё вносил в речь последние изменения и обсуждал их с соратниками. Наконец Роберт прочитал вслух окончательный вариант. Текст выступления занял семь листов и весь состоял из зачёркиваний и правок, вставок и дополнений, клапанов и вклеек: переписать всё набело времени не оставалось^{423}.

К полудню на улице запели флейты и застучали барабаны. Началось торжественное шествие. К отелю Уилларда подкатила открытая коляска: прибыл президент Бьюкенен. Протокольная встреча в лобби — и коляска с двумя чинно беседующими президентами двинулась по заполненной народом Пенсильвания-авеню в сторону Капитолия. Конный эскорт окружал собеседников так плотно, что разглядеть их с тротуара было практически невозможно. Это была намеренная предосторожность генерала Скотта: слухи, что Линкольна застрелят в день инаугурации, были известны всему городу. Вдоль маршрута стояли цепи солдат, на самых высоких зданиях были размещены снайперы, по прилегающим улицам разъезжали кавалерийские патрули. В сорокатысячной толпе сновали переодетые полицейские. Две артиллерийские батареи стояли наизготовку у Капитолия не только для салюта.