Авраам Линкольн

На фоне политических бурь семейные дела Линкольна возвращались в привычное русло. Ещё 13 февраля Мэри впервые сменила траурные одежды на розовое шёлковое платье с низким вырезом. В тот вечер в Белый дом пригласили чету актёров-лилипутов из знаменитого шоу Финеаса Барнума. Девяностосантиметровый Чарлз Шервуд Страттон — «генерал Том-Там» («мальчик с пальчик») и его супруга Лавиния приехали в Вашингтон на медовый месяц, и это стало главной новостью в уставшей от войны и политики столице. Недавнее венчание забавной и трогательной пары в Нью-Йорке было главным шоу сезона. Не посмотреть на неё означало отстать от моды (когда-то Том-Тама принимала сама королева Виктория), и Мэри сама попросила устроить приём для молодожёнов. Одна из приглашённых, писательница Грейс Гринвуд, удивлялась, с какой важностью эти «голубки в свадебных одеждах» подошли почти к самым ступням президента и с каким уважением смотрели они, задрав головы, в его доброжелательные глаза. Президенту пришлось как следует нагнуться, чтобы взять руку мадам Лавинии в свою огромную ладонь (с такой осторожностью, будто это было перепелиное яйцо), подвести её к миссис Линкольн и представить. Потом президент пригласил гостей на диван и сам поднял Том-Тама на сиденье, а Мэри подняла Лавинию. «Знаешь, матушка, — сказал Авраам, — будь ты такой же маленькой, как миссис Лавиния, ты была бы точь-в-точь как она», — и все, включая Мэри, рассмеялись. Более всего гостей поразило то, что во всей церемонии, в учтивых комплиментах и поздравлениях молодожёнам не было никакого гротеска, «к которому не преминул бы обратиться человек меньшего достоинства, чтобы потешить окружающих»^{620}.

За год, прошедший после смерти Вилли, Мэри сильно изменилась. Она увидела себя скорбящей среди скорбящих и всё больше времени уделяла военным госпиталям: посылала туда цветы и еду из Белого дома, собирала деньги, например, на покупку фруктов для больных цингой, помогала проводить благотворительные ярмарки на нужды раненых. Её всё чаще можно было видеть в каком-нибудь из многочисленных вашингтонских госпиталей. Она участвовала в организации литературных и музыкальных вечеров, просто разговаривала с ранеными, читала им, писала письма домой под их диктовку или от своего имени:

«Дорогая миссис Эйген! Я сижу рядом с Вашим сыном-солдатом. Он был болен, но теперь идёт на поправку и просит меня передать Вам, что теперь с ним всё в порядке. Со всем уважением к солдатской матери

Миссис Авраам Линкольн».

Когда солдат попал домой и прочитал письмо, он признался, что понятия не имел, что эта дама, сидевшая у его кровати, была Мэри Линкольн.

Насмотревшись на страдания молодых людей, Мэри с ужасом осознавала, что вскоре настанет срок и её старшему двадцатилетнему сыну отправляться на военную службу. Правда, пока Роберт учился в Гарварде, и беспокойство доставляли разве что жалобы педагогов на дисциплинарные проступки Линкольна-младшего вроде запрещённого студентам курения в общественных местах.

Вся родительская любовь обрушилась на девятилетнего Тада, тем более что его нельзя было не жалеть: мальчик родился с дефектом верхней губы, отчего зубы росли неправильно и он шепелявил. Иногда только Авраам мог понять, что говорит младший сын. Однако Тад, похоже, не особенно комплексовал. Секретарь Хэй вспоминал:

«Мальчик был переполнен жизненной энергией, буквальной брызжущей через край, да так, что от его проказ и фантастических предприятий весь дом ходил ходуном. Он всегда пользовался абсолютной свободой и после смерти Вилли и отъезда Роберта стал абсолютным тираном Белого дома. И мать, и отец боготворили Тада, учителя его баловали, многочисленные искатели должностей любили приласкать этого оленёнка, любившего бродить по шумной переполненной приёмной. Книги он почти не любил, дисциплину не любил совсем и ни во что не ставил тех воспитателей, которые не разделяли с ним удовольствие запрячь в стул пару ручных коз или побегать с собаками по Южной лужайке. Он был очень сообразительным, но настолько же и ленивым, быстро смекал, сможет подчинить себе воспитателя или нет. От воспитателя, настаивавшего на странной идее, что грамматика доставляет больше удовольствия, чем запуск воздушного змея, Тад стремился избавиться. У него было столько дел, что времени на учёбу не оставалось. Рано утром пронзительное гудение его дудки разрывало унылую тишину коридоров главного офиса страны. День проходил в череде сменяющих друг друга выдумок и шалостей, а когда ближе к полуночи президент наконец-то откладывал перо, он обнаруживал своего баламута уснувшим прямо под рабочим столом, а то и у открытого камина, курчавой головой, естественно, к самому огню. Тогда этот высокий человек брал сына на руки и нёс по коридору в спальню, уклоняясь от светильников.