Аврора Флойд

«Будет ли кто-нибудь из всех мильонов на этой широкой земле когда-нибудь любить меня? — думал он. — До сих пор никто еще меня не любил, даже мой отец и моя мать. Они гордились мною, но никогда не любили меня. Сколько юных и расточительных сыновей довели своих седоволосых родителей до могилы от огорчения, которое они приносили им, и все-таки были любимы до последнего дыхания теми, кого они губили, так, как я никогда не был любим! Может быть, моя мать более любила бы меня, если бы я более огорчал ее, если бы я обесславил по всему Лондону имя Бёльстродов, если бы меня выгнали из полка и я пришел бы к Корнваллис босиком упасть к ее ногам и выплакать мои грехи и мое горе на ее коленях и просить ее заложить ее вдовье наследство для уплаты моих долгов. Но я никогда ничего не просил у нее, кроме ее любви, которую она была не в состоянии дать мне. Я полагаю, это от того, что я не знаю, как ее просить. Как часто сидел я возле нее в Бёльстроде, разговаривал о разных посторонних предметах, но с неопределенным стремлением в сердце броситься к ней на грудь и умолять ее полюбить и благословить ее сына, но меня удерживала какая-то ледяная преграда, которую я не мог разрушить во всю мою жизнь! Какая женщина любила меня? Ни одна. Многие старались выйти за меня замуж, потому что я буду сэр Тольбот Бёльстрод, владелец Бёльстродского замка, но как скоро отказались они от желания овладеть добычей и удалились от меня с холодным трепетом и отвращением! Я дрожу, когда вспомню, что в марте мне минет тридцать три года и что я никогда еще не был любим. Я выйду в отставку теперь, когда уже нет войны, потому что я нисколько не полезен здесь, в полку; и если какое-нибудь добренькое созданьице влюбится в меня, я женюсь и увезу жену в Бёльстрод к моей матери и к моему отцу и сделаюсь помещиком».

Тольбот Бёльстрод говорил себе все это с полной искренностью. Он желал, чтобы какое-нибудь доброе и чистое создание влюбилось в него для того, чтобы он мог жениться на этой женщине. Он желал какой-нибудь внезапной вспышки невинного чувства, которая могла бы дать ему право сказать: «я любим!» Он чувствовал в себе мало способности к любви; но думал, что он будет признателен всякой доброй женщине, которая смотрела бы на него с бескорыстной любовью и которой он мог бы посвятить свою жизнь для того, чтобы сделать ее счастливою.

«Приятно было бы чувствовать, — думал он, — что если бы я был раздавлен на железной дороге или вывалился из воздушного шара, что хоть какое-нибудь существо на этом свете найдет его скучным без меня. Желал бы я знать, будут ли любить меня мои дети? Наверное, нет. Я заморозил бы их юную привязанность латинской грамматикой, и они с трепетом проходили бы мимо дверей моего кабинета и понижали бы голоса до испуганного шепота».

Идеалом женщины Тольбота Бёльстрода было кроткое и женственное создание, увенчанное ореолом светло-каштановых волос, робкая девушка с потупленными глазками и с золотистыми ресницами, существо застенчивое, такое же бледное и чинное, как фигуры на гравюрах дорафаэлевского времени, девушка чистая, как ее белое платье, отличающаяся всеми женскими дарованиями, но выказывавшая их только в тесном домашнем кругу.

Может быть, Тольбот подумал, что он встретил свой идеал, когда вошел в гостиную Фельденского замка с корнетом Мольдоном, семнадцатого сентября 1857.

Люси Флойд стояла у открытого фортепьяно в белом платье; ее бледно-золотистые волосы были облиты осенним солнцем. Эта солнечная фигура долго после того вспоминалась Тольботу после бурного промежутка, в который она была забыта, и длинная гостиная расстилалась, как картина, пред его глазами.

Да, это был его идеал — эта грациозная девушка с солнечным отблеском на волосах и скромно опущенными ресницами. Но, по обыкновению, необщительный капитан Бёльстрод сел около фортепьяно после краткой церемонии приветствий и смотрел на Люси взором серьезным, не обнаруживавшим особенного восторга.

Он не обратил большого внимания на Люси Флойд на балу; Люси не была ночной красавицей; волосам ее был нужен солнечный блеск, а нежный румянец щек бледнел при ярком освещении восковых свечей.

Пока капитан Бёльстрод смотрел на Люси серьезным, созерцательным взором, стараясь узнать похожа она или нет на других известных ему девушек, и была ли чистота ее нежной красоты в связи с внутренними ее качествами, балконное окно напротив него вдруг потемнело и Аврора Флойд встала между ним и солнечным светом.

Дочь банкира остановилась на пороге открытого балкона, держа обеими руками за ошейник огромного бульдога и нерешительно заглядывая в комнату.

Мисс Флойд ненавидела утренних посетителей и рассуждала сама с собой: видела ли уже ее и может ли она ускользнуть неприметно.

Но собака громко залаяла и решила вопрос.

— Тише, Боу-оу, — сказала Аврора, — тише, тише!