Аврора

— В первую войну, когда один за другим подряд погибли мои братья, я сильно плакала и не могла угомониться. Тогда однажды меня вызвал отец (тогда он был здоров) и твердо сказал: «Дочь моя, для меня это страшное горе. Но, как ты видишь, я не плачу. Потому, что я в праведных трудах вырастил своих детей, и никогда нечестивым куском хлеба вас не кормил, хотя этот кусок не всегда был с маслом, но хлеб у нас на столе всегда был. И мои сыновья выросли мужчинами. Они не поддались новым модным религиозным веяниям, когда дети не чтут отца, а остались и оставались в той вере, которой я их приучил, и всегда почитали меня, как положено по чеченским адатам.[10] А когда враг с оружием вступил на нашу землю, они не спрятались, не бежали, а испросив моего благословения, стали на защиту отчизны. Война сыновей не родит, да кто-то должен был грудью стать… Мои сыновья стали. Я горжусь ими, я сам за себя горд, что вырастил таких детей… Так что я сам не плачу, хотя душа болит, и ты не смей плакать… видать, так предписано судьбой. Да благословит Бог их Газават! Аминь… Поняла? Больше не плачь. Никогда не плачь, даже когда я умру, ибо я доволен своей жизнью, доволен своими детьми. А что еще надо человеку? Ведь ценность мужчины определяет потомство», — тут Аврора глубоко вздохнула. — Так что с тех пор, Гал Аладович, я не плачу, как бы тяжело мне не было.

— А как племянники?

— Растут. Младший — крепыш. И другой, вроде, поправляется. Слава Богу, мать у них есть. А вот жилья своего нет, — она вновь печально вздохнула. — Гал Аладович, я-то искренне за наше дело и институт борюсь. Но не скрою, у меня ведь тоже свой интерес: если бы вы построили в академгородке жилые дома, я могла бы иметь квартиру… А это жулье… — она махнула рукой.

— Неужели я племянников жильем не обеспечу? — она с потаенной надеждой глянула на Цанаева, тот опустил взгляд, а она с вопросом: — Что нового?

— Ничего, — тихо выдал Цанаев, — вроде все по Уставу. Спокойно.

— А меня это их спокойствие пугает. Мне кажется, они что-то коварное замышляют.

— Не посмеют, — как-то уж очень неуверенно прошептал Цанаев, а Аврора в ответ:

— Посмеют, еще как посмеют. Эти подонки, ради денег, нашу Родину исковеркали, людей истребили… а что им институт, зачем им наука? Когда большими деньгами пахнет, они, как звери, человеческий облик теряют… Но я, — она глянула на Цанаева и исправилась, — но мы ведь будем бороться до конца за справедливость?

— Будем, — вяло кивнул он, — хотя шансов мало.

То, что шансов практически нет, стало ясно за день до выборов: объявили, что в целях безопасности и для торжественности заседание, и не простое, а «расширенное», состоится не в конференц-зале института, а в доме правительства. Там же в ресторане планируется роскошный банкет.

Итог голосования Цанаев уже предугадал — всем уже известно, и если бы он сам не был внесен в бюллетень, то он не пошел бы на это шоу, где он станет посмешищем. Однако случилось совсем удивительное.

В зале больше чиновников и их охраны, чем членов Ученого совета. А сами чиновники — министры, депутаты и прочие руководители республики, в президиуме, среди них, сбоку, в сторонке, новый и.о. директора, и не он ведет совет, а министр, который, особо не затягивая, объявляет сходу, что в бюллетень для голосования внесена всего одна фамилия.

— А где Цанаев? — посмел кто-то спросить.

— По положению Цанаев не проходит, — отвечает министр. — Дело в том, что на днях вышло распоряжение правительства, согласно которому первые лица, то есть руководители, должны быть прописаны в Чечне. А Цанаев прописан в Москве, москвич.

— Это незаконно! — вдруг с задних рядов закричала Аврора. Все обернулись в ее сторону: она в траурной одежде, кулак вознесен над головой. — Это несправедливо! Во-первых, понятно, что это распоряжение вы сочинили конкретно под эти выборы и завтра забудете, потому, что сами прописаны в Москве и ваши семьи там. А во-вторых, на момент объявления выборов директора этого распоряжения не было. Так что не занимайтесь самодеятельностью. Закон — это власть.

— И закон, и власть — это мы! — в микрофон прошипел министр. — Мы воевали за эту власть, и что хотим, как хотим будем делать, — он еще что-то хотел сказать, но Аврора его перебила:

— Вы-то и ваша родня — точно не воевали, в Москве отсиживались. А кто воевал, мы знаем, многих нет.

Наступила неловкая пауза, некое замешательство в зале.

— Кто такая? — возмутился министр. — Слушай, у тебя дома что, мужчин нет, что ты так распоясалась?

— У меня дома нет, мужчин нет! Все погибли в боях, все уничтожено.

— Выведите ее из зала, — приказал министр.

Несколько охранников бросились к ней.

— Не подходите ко мне, не тронь! — не своим голосом, как хищница выкрикнула она и в этот момент в зале кто-то произнес:

— Сестра Таусовых.

Эта фамилия — как искра. Атмосфера накалилась, словно встретились силы прошлого, настоящего и будущего. И почему-то голос подал уже немолодой, коренастый охранник, что стоял в углу у президиума:

— Оставьте ее, — негромко, но властно и жестко прошипел он.