Австрийские фрукты

Как только Таня вошла в поселок Сокол, ей показалось, что она попала в другой мир. Она не понимала, почему так, но минут через пять все-таки догадалась: здесь же воздух не такой, как на вокзале или у выхода из метро. Просто для нее-то привычно, когда сиренью пахнет, потому и не сразу сообразила, в чем отличие.

Она шла мимо этой разноцветной сирени, которая выплескивалась из-за штакетниковых заборов, и чувствовала такую растерянность, такую робость, что ноги у нее подкашивались.

Может, зря идет? Может, их здесь и нет уже. Или есть, но идет она все-таки зря, потому что…

Мысли путались у нее в голове.

В беседке на Звездочке сидела большая компания. Кто-то играл на гитаре и пел, другие смеялись. Может, песня смешная, а может, просто весело им. Таня постаралась пройти мимо поскорее. Хотя чего бояться? Кто ее здесь узнает, кто окликнет? Она и сама себя не узнала бы.

Когда свернула на улицу Сурикова, вокруг стало совсем тихо и безлюдно. Только запах сирени, наоборот, сделался крепче. У Тани даже голова от него закружилась. Нет, не от него, конечно.

Она подошла к калитке, подняла руку к звонку – и не смогла позвонить. Рука упала, она подняла ее снова, но смогла только схватиться за забор. Сирень нависала над нею огромными гроздями, белыми, бордовыми, светло-фиолетовыми. Таня вдохнула побольше воздуха и толкнула калитку.

Позвонила она уже в дверь дома. Позвонила, подождала, прислушиваясь. Внутри тихо. Или это она не слышит, потому что сердце колотится в груди, как в бочке? Она хотела уже позвонить еще раз, но тут дверь открылась. Открылась, распахнулась, Таня ахнула, будто не ожидала этого, но как же не ожидала, для того ведь и звонила, чтобы ей открыли, и все-таки ахнула и замерла, не в силах ни пошевелиться, ни взгляд отвести…

– Таня… – сказал Левертов. – Таня!

И обнял ее так, что сердце у нее занялось, перестало биться, остановилось совсем. Она замерла в его объятии, прижалась лбом к его плечу и разревелась так, как не плакала никогда в жизни. Как уж точно не плакала в детстве, когда поднялась на это крыльцо впервые.

– Таня, Таня!.. – Он обнимал ее теперь уже только одной рукой, а второй стряхивал слезы с ее щек, гладил ее по голове и утирал ей нос; по тому, что он делал и то, и другое, и третье, она поняла, что плачет уже долго. – Тише, Танечка, не плачь!

Она подняла глаза. Она могла бы смотреть на него вечно – на этот речной изгиб его смеющихся губ, на огоньки в глазах, на ясный высокий лоб.

– Пойдем.

Веня взял с крыльца ее сумку и, обнимая Таню за плечи, повел в дом.

– Туфли не надо снимать, – сказал он, забирая у нее куртку и заметив, что она дергает ногой за ногу, перед тем как войти из прихожей в комнату.

– Грязно же на улице.

– Ничего.

Таня перестала дрыгать ногами и прошла в комнату в туфлях.

Ничего здесь не изменилось за пять лет. Ни-че-го! Она зажмурилась от счастья. И, чтобы Веня не заметил глупой улыбки на ее лице, спросила:

– А где Евгения Вениаминовна?

– У соседей, – ответил он. – У Гербольдов, помнишь?

Таня кивнула. Как бы она могла забыть? Все помнила.

– У них свадьба сегодня, – сказал Веня.

– Чья?

Ей было все равно, чья свадьба. Но если не спросить об этом, если не говорить с ним о чем-нибудь самом обыкновенном, то что тогда делать? Только в голос кричать: я тебя вижу своими глазами, ты на меня смотришь и улыбаешься, господи, какое счастье!

– Иван женится, – ответил он. – Через два часа праздновать начнут. Пойдешь?

– Так меня не звали же…

– Нас звали. И тебя, значит, тоже.

От этих его слов Таня заплакала бы опять, да стыдно уже было реветь. Поэтому она только кивнула и огляделась.

– Иди умывайся, – сказал Веня. – Полотенце в белом комоде. Сумку я в твою комнату отнесу.

Она кивнула снова и не стала сдерживать улыбку. Все равно он не увидел бы, потому что уже поднимался по лестнице с ее сумкой в руке.

Пока она умывалась, пока вытиралась большим белым полотенцем, которое, ну конечно, лежало в том же самом комоде, стоящем в ванной на том же самом месте, что и пять лет назад, пока причесывалась перед зеркалом, глядя себе в глаза, прозрачные как лед и лихорадочно блестящие, на свое белое от волнения лицо с алыми пятнами на щеках, тоже знаками волнения, – Веня вернулся вниз и ожидал ее в большой комнате.

– Обеда вот только нет, – сказал он, когда Таня вышла из ванной. – Исключительное явление. Мама с утра помогает к свадьбе готовиться. Вообще, половина соколян, по-моему, бродят сегодня голодные, ожидая свадебного пира у Гербольдов.

– Я есть совсем не хочу, – сказала Таня.

– Речь не про «совсем». Супа нет, вот про что. Бутерброды только. Худая ты какая-то, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. – Скулы, как у китаянки, стали.