Австрийские интерьеры

А не следовало ли ему вести себя здесь как-то по-другому, — более настойчиво и, вместе с тем, более вовлеченно? Чего от него, собственно говоря, ждут? Может, имело смысл вступить в дискуссию о композиционном решении ландшафта в глубине картины с Леонардом Кёнигсвартером, владельцем большой прачечной, эрудиция которого в лучшем случае минимальна и, к тому же, сводится исключительно к познаниям из области литературы? А меж тем Джоконда не раскрыла ему, — как и многим до него, — ни одной из своих тайн. Или ему следовало заговорить с Лео о политической опасности балконов? Потому что имеется свой резон, пусть и далекий от какой бы то ни было утилитарности, и в таком наблюдении: здесь, в Париже, политика делалась на балконах задолго до того, как то же самое началось в парламенте земли Нижняя Австрия и в Новом Хофбурге (в первом случае с балкона прозвучали призывы к учреждению республики, а во втором было провозглашено включение города нибелунгов в тысячелетний рейх). Политические потрясения — вот чем чреваты балконы. Здесь, в Париже, на балконе старого Отеля-де-Вилль горемычному Людовику XVI пришлось украсить трехцветной революционной кокардой голову, и без того не слишком крепко держащуюся на плечах, а пятьдесят лет спустя на балконе, — причем на том же самом балконе, — Лафайет обнял Луи-Филиппа, только что провозглашенного королем. Правда, этот балкон, к счастью, обрушился, обрушился вместе со всем отелем в пламени пожара Парижской коммуны, и его больше опасаться не следует: самому рейхсканцлеру не удастся, стоя на нем, провозгласить ровным счетом ничего, хотя он, — как это отныне известно, причем уважительно известно всем политическим мужам Европы, — умеет превращать невозможное в возможное.

Или Капитану имеет смысл постоять подольше в музее Карнавале перед стеклянной витриной, за которой размещена миниатюрная, как часы с кукушкой, модель гильотины, — постоять подольше, чем требуется, демонстрируя тем самым наигранное восхищение столь просвещенным и гуманным способом вершить политически неизбежную расправу? Революционно-истерическая оргия 1789 года, преследующая цель осчастливить все человечество, кажется ему с тех пор, как он свернул с усыпанной розами юношеской дороги ко всеобщему равенству на тропу простых и сложных процентов (если таковая имеется) и оказался в поле притяжения обоих Кнаппов, старшего и младшего, и без того подозрительной. До сих пор Капитану удавалось приглушать периодические рецидивы юношеской болезни микстурой англомании: куря трубки «настоящего Данхилла» с белой меткой, при первом же приступе гриппа или простуды принимаясь перечитывать диккенсовские записки «Пиквикского клуба», заказывая на завтрак английский чай в заварном чайнике каштанового стекла, — и это в охваченной кофеманией Вене, а затем в столь же отчаянно кофепьющем Аграме. Он убежден в том, что в туманной стране по ту сторону Ла-Манша, именуемого аборигенами Проливом, расположен истинный рай вечнозеленой антиреволюционности, заселенный легионами джентльменов дебета и кредита, джентльменов в безупречных котелках! И ему совсем не хочется в ходе восьмидневной парижской передышки вновь пускаться в путешествие на воздушном шаре своих всемирно-исторических и революционных воспоминаний.

Путешествие на воздушном шаре: как известно, в канун Великой революции Монгольфье запустил в еще не потемневшие небеса с рю Сент-Антуан свой новый воздушный корабль. Сперва он использовал в качестве экипажа кур и уток и только потом перешел к опытам на человеке! И вот он парит, парит, новый человек эпохи Просвещения, он парит над Парижем: «Лечу значит существую!» Кстати говоря, подобное транспортное средство подошло бы и эмигрирующему Капитану, — проплыть в корзине воздушного шара над башнями Нотр-Дама на северо-запад, проплыть высоко в небе над петляющей Сеной и над головами любителей кальвадоса, достигнуть Ла-Манша, или Пролива, и верхом на воздушном шаре сбежать в Англию ото всех революций, уже свершившихся и еще только угрожающих, подобно великому Гамбетте, которому в 1870 году удалось покинуть на воздушном шаре уже, впрочем, взятую в кольцо блокады французскую столицу. А когда приземлишься где-нибудь в Кентшире, навстречу тебе выйдет вся английская знать под предводительством самое меньшее герцога, — да не выйдет, а поскачет навстречу тебе на лошадях, потому что именно так встретила удачно приземлившегося Монгольфье знать французская во главе с герцогом Шартрским. Родиться с опозданием на 150 лет, — что ж, такая судьба выпадает не только на долю матросов и капитанов, то же самое случается и с государственными мужами!