Австрийские интерьеры

Приковывала мое внимание и серия марок с изображением морских судов всевозможных типов: парусники, каботажные пароходы, крейсера. Почтовой марки специального выпуска с зеленым, как шпинат, изображением доброго самаритянина и с красным крестом на фоне золотого солнца я немного побаивался, надпись на ней — «для инвалидов» — я прочитать, понятно, не мог. Неприятной казалась мне и марка с портретом усатого черногорского царя Никиты в боснийском головном уборе. Наверное, прежде всего потому, что в негашеном виде пиратская физиономия царя сверкала еще более устрашающе, чем в гашеном. Этот царь Никита — подлинный отец своим подданным, рассказала мне мать, каждый день он сидит под каштаном и вершит суд. Каждый черногорец может предстать перед ним с жалобой, будь это мужик, у которого украли осла, добропорядочный отец семейства, которому какой-нибудь чужестранец вздумал отказать в старинном праве на кровную месть, а то и жена, чересчур жестоко избитая мужем, вправе пожаловаться на него самому государю, хотя вообще-то любой житель Черногории сперва извинится, а только потом упомянет о своей жене в разговоре с посторонним… И само собой разумеется, что живи он в то время, царь Никита заступился бы за земляка, которого оскорбил наполеоновский офицер, посягнув на самое заветное — на усы… Француз подошел в трактире к пьющему сливовицу местному воину, схватил его за ус, воскликнул: «Доброе утро, братец!» и оглушительно расхохотался. Когда черногорец в ответ на это, убив француза на месте, переступил через его труп и спокойно отправился восвояси, его земляки даже не удостоили отважного мужа поощрительным кивком, потому что, на взгляд черногорцев, он сделал нечто единственно возможное и само собой разумеющееся. Так или иначе, мой дядя пришел к выводу, что мои филателистические потуги чересчур завязаны на славянские народы былой монархии, и во исправление этой диспропорции он принес мне однажды серию австрийских пейзажей и национальных костюмов. Принес — и велел разложить марки по номиналу. И пока я их раскладывал (а считать до пятидесяти я уже умел), он разучивал со мной географические названия: 10 грошей — Гюссинг, 18 грошей — Траунзее, 20 грошей — Дюрнштайн, 24 гроша — Зальцбург, 30 грошей — Зеевизен, 40 грошей — Инсбрук и 50 грошей — Вёртерзее. Тот же воспитательный метод был применен и в серии, посвященной национальному костюму: один грош — костюм из Бургенланда, 5 грошей — из Каринтии, 12 грошей — из Верхней Австрии и 24 гроша — из Зальцбурга. И вот в качестве подлинной вершины филателистических восторгов воспоследовала 12-грошевая марка с букетом роз в стеклянной вазе, вправленной в рамочку из двенадцати знаков Зодиака.

— Если долго и внимательно присматриваться к центральной розе сквозь лупу, — поведал мне дядя, — то увидишь человеческую голову. Голову убитого канцлера Дольфуса. Некий патриот тайно вплел ее в образованный лепестками узор.

Долгими часами я сижу с лупой над двенадцатигрошовой маркой. Увы, разглядеть голову убитого канцлера мне так и не удается… Но куда более прагматическое и вместе с тем всеобъемлющее назначение филателии начинает брезжить передо мной, когда я слышу, как дядя говорит моей матери:

— Представь себе, мой дантист вложил в марки все сбережения. Если сюда придут немцы, он уедет в Южную Америку, а марки вывезти куда проще, чем деньги.

Этот дантист живет на противоположной стороне площади, и с его балкона прямо над Илицей одним душным июльским вечером я, держа мать за руку, наблюдаю торжественное шествие в честь крестьянского вождя Владимира Мачека, у него как раз день рождения.