Автобиографические записки.Том 1—2

В античных трагедиях Бакст был прост, величествен и тонко и стильно давал картину античной жизни. Он еще создал чудесное оформление для балетов «Карнавал», «Вакханалия» и «Саломея». Другой член общества «Мир искусства» А.Я. Головин был в своем роде неподражаем. Декорации для «Псковитянки» Римского-Корсакова вызывали у публики неудержимые возгласы восторга. Назову его главные постановки: «Золото Рейна», «Руслан и Людмила», «Кармен», «Борис Годунов» и многие другие. Трудно сказать, какие из этих вещей были самые лучшие. Декорации Головина очень колоритны, прекрасно и остроумно задуманы, широко и свободно исполнены. Спектакли с его декорациями были блестящи и доставляли наслаждение глазу и чувству зрителя.

Рерих дал очень выразительный образ комедии Лопе де Веги — «Фуэнте Овехуна». В ней он красками, сгущенными и богатыми, передал характер далекой Испании. Дальше он дает эскизы декораций и костюмов для «Пер Гюнта» Ибсена, «Сестры Беатрисы» и т. д.

Константин Коровин своими постановками «Дон Кихот», «Лебединое озеро», «Дочь фараона», «Севильский цирюльник», «Хованщина», «Спящая красавица», «Золотой петушок», «Царь Салтан» и еще другими прославился как один из первых декораторов наших театров[318]. Коровина членом общества «Мир искусства» я назвать не могу. Он им не был. Но он дружил с Бенуа, Серовым, с Бакстом и постоянно бывал в их обществе. Участвуя в выставках «Мира искусства», он часто приезжал в Петербург.

Кустодиев впоследствии делал отличные театральные постановки[319].

Из всего мною сказанного можно заключить, сколько прекрасного, исключительного по вкусу, таланту и культуре мне и моим современникам приходилось видеть на этих постановках. И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что в то время театральное искусство в своем оформлении достигло наивысшей степени, и с ним принципы «Мира искусства» проникли в общество, облагораживая вкус и возвышая культуру.

В те годы, 1900–1903, появились в Петербурге японцы. Они продавали гравюры старых японских мастеров. Потом продавали ман-гуа (книжки) и нэцкэ — маленькие фигурки, вырезанные из дерева и кости. Конечно, среди этих предметов гравюры больше всего притягивали мое внимание. Меня в них привлекали характерные черты японского искусства — сочетание реального с фантастичным, условного с действительным и необыкновенная легкость передачи мгновенности движения. Но, помимо этого, меня особенно интересовала техника резьбы и печатания цветных гравюр. Старинные японцы свое печатание гравюр довели до совершенства. Градация тона, зависящая от увеличения или уменьшения давления, печатание с вырезанной доски без краски, то есть белым по белому, причем резьба заметна только от скользящего света по поверхности листа, переход одного тона в другой, то внезапный, то постепенный, — все это давало мне массу материала для изучения. Я уж не говорю про неожиданные и изысканные сочетания тонов в этих гравюрах.

Мои товарищи еще больше меня увлекались японским искусством, и каждый из них стремился собрать для себя хорошую коллекцию гравюр. Как мне помнится, наиболее рьяные собиратели были И.Э. Грабарь, С.П. Яремич, В.Я. Курбатов и С.В. Лебедев. Они способны были часами рассматривать какой-нибудь гравюрный лист, обсуждая достоинства и недостатки его. Выучились читать японские надписи имен художников. Иногда попадались великолепные листы из серии «36 видов Фудзи» гениального Хокусая, упоительные пейзажи «Провинции Иедо и Киото» Хиросиге, грациозный и трогательный изобразитель женщин — Тоёкуни, воинственные Кунисада и Куниёси и другие удивительные мастера. Это увлечение продолжалось у нас несколько лет. Помню, как в 1906 году, когда я была уже замужем, мой муж, проходя случайно по Александровскому рынку, купил там половину ширмы с наклеенными на ней 12 японскими гравюрами знаменитого Хиросиге. Я попросила его съездить немедленно за второй половиной. Трудно представить нашу радость и наслаждение, когда мы ими любовались и осторожно и внимательно приводили их в порядок, исправляя повреждения.

В 1902 году, в самый разгар этого увлечения, я решила вырезать гравюру, подделываясь под стиль Хиросиге. Эта гравюра впоследствии шла под названием «Подражание Хиросиге», или «Мыс Фиолент»[320]. Я задумала устроить мистификацию — выдать ее за японскую, подсунув в мое собрание японских гравюр, и тем обмануть моих товарищей и подшутить над ними.

Как-то вечером, когда среди собравшихся у меня друзей зашел неизбежный разговор о японских гравюрах, я дала на рассмотрение мое собрание, среди которого находилась и поддельная моя гравюра. Бенуа, Сомов, Бакст не заметили обмана, приняв ее за японскую. Только когда мое собрание попало в руки Е.Е. Лансере, который недавно вернулся из путешествия по Восточной Сибири и Японии[321], он, увидав эту гравюру, удивленно сказал: «Как странно! На этой гравюре пейзаж совсем не японский. Откуда она у вас?»