Автобиографические записки.Том 1—2

Как сейчас помню вещи Врубеля: «Сирень», «Демон», «Тридцать три богатыря». Он так же превосходно владел акварельной живописью, как и масляной. Отличный был Грабарь. Бенуа дал целую серию акварелей Павловска. Были, как всегда, Билибин, Головин, Коровин, Ционглинский. Малявин выставил холст «Три бабы». Очень была хорошая вещь.

Серов дал несколько превосходных портретов: Зилоти, Остроухова, Морозова и прелестную вещь — «Петр I на охоте». У Яремича были очень приятные вещи. Впервые появился Добужинский. Он выступил со скромными вещами, но сделанными с большим чувством и вкусом. Нельзя было угадать по ним, что он развернется в такого большого художника.

Еще выставил Щербов («Old Judge»). Он уже тогда славился своими блестящими карикатурами. Они отличались остроумием, огромной наблюдательностью. Были очень злы и едки, а иногда и оскорбительны. Я выставила десять гравюр, как цветных, так и черных, сделанных мною за 1902 год, о которых я уже упоминала[323].

Много было картин москвичей[324], которые организовали в 1901 году общество «36 художников», на выставках которого мы также участвовали как экспоненты. Естественно было нам соединиться вместе. Между нами, близкими товарищами, уже и до открытия последней нашей выставки шел об этом разговор, так как мы знали, что Дягилеву эта работа уже прискучила, да и москвичам хотелось большей самостоятельности. Им надоело диктаторство Дягилева.

15 февраля мы все собрались в редакции журнала и там решили соединиться с обществом «36 художников»[325].

Дягилев нас покидал. У него в голове рождались новые смелые планы, задачи более сложные и трудные. Итак, наши яркие, бодрые выставки журнала «Мир искусства», устраиваемые Дягилевым с таким вкусом и изяществом, прекращались. Жаль было кончать наши выставки, но обстоятельства так складывались, что выхода другого не было. Мы сливались с группой очень хороших, энергичных и талантливых товарищей — московских художников.

                         Сентябрь 1938 г.

III. Рим, Флоренция, Венеция

В начале 1903 года Бенуа все чаще стал поговаривать о том, что им надо ехать в теплые края, так как их маленький сын Кока стал заметно хиреть[326].

Александр Николаевич решил ехать в Италию, в Рим. Он подбил меня ехать с ними, я же в свою очередь уговорила Адю.

Анна Карловна, не дождавшись мужа, уехала одна и в Риме с «пататашками»^{40} уже жила второй месяц. Александра Николаевича задерживали дела, и он никак не мог приехать.

В Италии жила еще сестра Бенуа — Е.Н. Лансере с дочерьми[327]. Младшая дочь (будущая художница Серебрякова) сильно болела. Из-за нее вся семья жила на юге.

Перед путешествием я много думала о том, что принесет моему искусству эта поездка.

«…Я не могу смотреть на эту поездку только как на образовательную. По натуре своей я никогда не буду образованным художником — для этого у меня нет многих данных, да я и не стараюсь стать им, так как можно быть хорошим художником, не будучи очень просвещенной. У меня какая-то странная память — никогда не помню имен, чисел, названий, вообще всего фактического и точного, потому определенных знаний у меня никогда не будет. Все же, что построено на впечатлениях, чувстве и зрении, я хорошо запоминаю. И потому в своей поездке не буду так уже все изучать, а буду больше работать и собирать материал для гравюр и… наслаждаться…»[328]

Помню, в день отъезда я и Адя в няниной комнате катали по полу наш porteplaid, упихивая в него вещи, и при этом хохотали как сумасшедшие. Конечно, ничего смешного в этом занятии не было, но нам было весело и радостно.

Сергей Васильевич сидел на столе, качал ногой, молча и угрюмо смотрел на нас.

Мы выехали из Петербурга 16 марта, а приехали в Рим 19. Останавливались в Вене на сутки отдохнуть. Всю дорогу Ал[ександр] Н[иколаевич] был весел, спокоен и хладнокровен.

«…Поразительную картину мы видели, переезжая через Альпы. Нечего и говорить, что Земмеринг очень красив. Но, кроме того, для нас был приготовлен сюрприз. По дороге к Понтеббе весь грандиозный пейзаж, высокие горы, ущелья, покрытые сплошь елками, оказались не то в инее, не то под тонким слоем снега, который тончайшими ниточками обрисовывал контур каждой ветки. Миллионы таких елок уходили вверх, в бесконечность, точно грандиозный покров, вышитый искусными руками.

Впечатление бесконечности вызывала еще белая пелена неба, которая спускалась на горы и обрывала, хотя и вдруг, но мягко, вершины гор, давая возможность думать, что эти бесчисленные елки с белыми ниточками подымаются до самого неба, все только уменьшаясь и уменьшаясь.

Картина величественная, как фуга Баха, и очень тонкая по своему колориту. Темная серовато-синяя зелень на сером фоне, разрисованная белыми, холодными тонами тончайших оттенков. Планы рисовались мягко и чем дальше уходили, тем сильнее затягивались сиреневорозовой нежнейшей дымкой.