Автобиография

Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики[466], где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала, что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала — она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой — ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.

Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.

Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: «Порой так хочется освободиться от своего тела — оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!» Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.

Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: «Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить». Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.

— У меня отличная идея, — сказал Арчи. — На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.

Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.

Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама — пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. «Кем-то» была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.

Арчи считал, что нам следует сдать Стайлс на лето, за него можно взять приличную цену и таким образом поправить свои дела. Он поживет пока в Лондоне при клубе, а я поеду в Торки приводить в порядок Эшфилд. Он присоединится ко мне в августе. А когда туда приедет Москитик, мы оставим с ней Розалинду и отправимся за границу. На сей раз у нас была намечена Италия, город Алассио[467], где ни Арчи, ни я еще не бывали.

Итак, я оставила Арчи в Лондоне, а сама проследовала в Эшфилд.

Вероятно, я и впрямь была страшно утомлена и не совсем здорова, а там, в родительском доме, воспоминания, тяжелая работа и бессонные ночи довели меня до такого нервного истощения, что я едва понимала, что делаю. Я работала по десять-одиннадцать часов в сутки: открывала комнату за комнатой, перетаскивала вещи. Все было в ужасном состоянии: траченная молью одежда, древние Бабушкины сундуки, набитые старомодными платьями — все то, что рука не поднималась выбросить. Но нужно было куда-то это девать. Пришлось каждую неделю приплачивать мусорщику, чтобы он забирал и тряпки. С некоторыми вещами вообще непонятно было, что делать. Например, я нашла огромный Бабушкин погребальный венок из восковых цветов. Он лежал под большим стеклянным колпаком. Мне не хотелось держать в доме столь печальный сувенир, но как от него избавиться? Не выбросишь ведь. Однако решение наконец было найдено. Оказалось, что он очень нравился миссис Поттер, маминой кухарке. Я подарила ей его, и она была в восторге.