Автобиография

Всей этой красоты у меня теперь нет. Биографию не закруглишь: ее ценность именно в точности. Удачным концом не завершишь - не дай Бог, я еще жить хочу. Правда, она у меня от природы заверчена - уж как я по этим винтам провертелась, ума не приложу. А мою интеллектуальную двойственность искупают мои страсти: страсти хорошо работают на бумаге. В библии, например, Авимелех, когда царь не послушал его совета, пошел и повесился и это кажется нормальным. Мне до Авимелеха далеко, хотя страстей вагон моторы стоят в разных .местах и все работают. Есть даже политическая страсть - социализм кроваво-красной нитью прошел через мою жизнь и сейчас преследует меня, потеряв кровавость и оставшись .простой красной ленточкой, вроде призывов Гистадрута к первому мая, на которую я кидаюсь, как бык. Хотя, надо признать, в этом году призывы Гистадрута прошли у меня вяловато, и на заключительной фразе "Да здравствует Гистадрут" я не ощутила того подымающего рывка, который в былые годы срывал меня с места и вместе с восклицательным знаком уносил куда-то вдаль. Стареем, привыкаем, и социализм с еврейским лицом делается таким же знакомым, как дядя Хаим! из Житомира.

Мои нежные отношения с социализмом начались сразу при рождении, когда социалистическое соревнование спасло мне жизнь. Я родилась в плачевном виде в одном из роддомов города Днепропетровска, где они как раз боролись за уменьшение процента летальности - и увидев, что я им этот процент вот-вот увеличу, списали от греха подальше домой. Дома вмешался частный капитал и, как всегда, поправил дело, проваленное социализмом. После этого социализм года три с половиной меня не трогал, покуда не был арестован отец и не произошли события, описанные в рассказе "Чудо". Это мой единственный автобиографический рассказ и случай в детском саду в нем изложен с протокольной точностью. Он произвел на меня такое глубокое впечатление, что я лет до девяти верила в Бога и когда слушала по радио антирелигиозную пропаганду, думала "знаем, знаем". Я была убеждена, что отец скоро вернется из лагеря - и он, действительно, вернулся, и на Волге, где мы тогда жили в эвакуации, работал на бумажной фабрике. Сотрудники этой фабрики ходили в толстых черных пальто из английского крашеного сукна, которое они воровали с какого-то участка производственного процесса; подобный отрез в некрашенном белом виде дожидался моего аттестата зрелости, чтобы потом сопровождать всю жизнь - я носила его восемнадцать лет и говорила, что оно уже ргожет голосовать и быть избранным.

Аттестат зрелости был выдан после трехлетнего полового созревания, которое открылось в тринадцать лет сакраментальной маминой фразой: "тебе надо выйти замуж". Я сначала возмутилась, потому что лифчика в глаза не (видела - но потом во мне зашевелилось смутное беспокойство, что я ничего в этом направлении не предпринимаю, а надо бы. В классе с девицами-переростками творилась полная вакханалия - стереометрия слабо-слабо проникала за их толстые лбы, за которыми, казалось, уже лебеда проросла, и они только смотрели обезумевшими глазами. Я отвлекалась, как могла, музыкой и биологией - но только потому, что виноград был для меня зелен.

В этом причина всей разницы между мужчинами и женщинами. Мальчикам примерно в том же возрасте говорят "тебе надо выйти в люди". Завет подсознательно действует и направляет дальнейшую деятельность - в результате чего самый плохонький мальчик куда-то лезет ,и стремится, а самая талантливая девочка смотрит в зеркало и томится. Приходят в себя эти гражданочки, только измазавшись золой домашнего очага - но уже поздно.

В шестнадцать лет я, наконец, получила свой аттестат зрелости - что касается половой, то крайне незаслуженно - и мне сшили мое белое пальто, которое вышло прямо ангельским. Предназначалось оно для благородных занятий биологией в Университете, где я собиралась изучать эволюцию и работу мозга. Шел пятьдесят третий год, и великий учитель сдох слишком недавно, чтобы они успели пересмотреть свои планы по приему евреев, случайно оказавшихся незарезанными. Я это понимала - в политическом отношении я созрела во время дела врачей - но мне очень хотелось проскочить, и поэтому я надеялась. И потому крайне нелогично я вместе с другими медалистами жевала пятилистый клевер в крошечном садике перед Зоологическим музеем, где происходило собеседование, и с тупой надеждой смотрела на мутный портрет Сеченова, висевший в том закутке коридора, где я дожидалась очереди.

Внутри сидел серенький улыбающийся выходец из народа, который, как сфинкс, задал мне три вопроса: кто написал картину "Три богатыря", номер моего комсомольского билета и когда умер Сеченов. Сеченов выскочил из моего рта раньше, чем я успела подумать; номер комсомольского билета евреи учили, потому что ходили слухи, что спрашивают (как и народности Гватемалы, о которых одна моя знакомая, выпучив глаза, ляпнула "негры"), а про три богатыря я знала просто так. На что сфинкс, все так же рабоче-крестьянски улыбаясь, сказал, что мест нет - и отказался спрашивать дальше.