Автобиография

Такие и подобные вопросы и задачи вертелись в голове моей до тех пор, пока тихо, как ласковая кошечка, вошла в комнату моя прекрасная спутница, одетая изящно и просто. Пока я удивлялся ее превращению, она, приложив пальчик к губам, на цыпочках зашла в тыл панне Дороте и быстро закрыла ее опущенные глаза своими детски маленькими ручками. Пока панна Дорота вытирала салфеткой свои мокрые руки, шалунья отняла свои руки и быстро, как кошечка же, отпрыгнула ко мне и, падая на диван, звонко засмеялась.

– Сваволишь, Гелено! – ворчала недовольная панна Дорота, поправляя свой измятый чепец.

– Не буду, не буду, моя добрая, моя любая мамочка! – говорила Гелена и, подойдя к старой ворчунье, нежно поцеловала ее в лоб. Старуха улыбнулась и, возвратив шалунье поцелуй, спросила ее о чем-то шепотом. Та отвечала ей тем же тоном. Вероятно, речь шла обо мне. Пока все это происходило, я продолжал удивляться превращению резвушки. Ни тени бывшей крестьянки. От волоска до ноготка барышня, да еще и барышня какая! Самая элегантная. В какой школе, в каком институте она выучилась так к лицу, так изящно-просто одеваться? Удивительная вещь чувство изящного! На ней было темно-серое шелковое платье с такими широкими прекрасными складками, какими щеголяют только одни Рафаэлевы музы. В темной роскошной косе с несколькими листочками зелени, как яхонт, блестел яркий синий барвинковый цветок. Узенький воротничок и такие же рукавчики довершали ее изящный наряд. Кому бы в голову пришло, глядя на эту четвертую грацию, спросить у нее, читает ли она русскую грамоту? Вот же мне пришел в голову такой, и скажу основательный, вопрос.

– О чем это вы так тяжко задумалися, мой драгоценный гость? – проговорила она, подходя ко мне.

– О том, о том, – говорил я, глядя в ее прекрасные умные глаза, и чуть-чуть не проговорился.

– О чем же, скажите? – спросила она вкрадчиво.

– Завтра скажу, а сегодня не могу. Или вот что, – прибавил я нерешительно, – наденьте опять барвинковый венок, тогда скажу.

– Скажете?

Не успел я произнести «да», как она выпорхнула в галерею с отвратительными чуланами. И пока я поднимался с мягкого оттомана, как впорхнула она опять в круглую комнату с барвинковым венком на голове.

– Муза Терпсихора! – воскликнул я от изумления.

– Где музыка? – спросила она наивно.

– Вы муза гармонии! Вы самая вдохновенная, самая возвышенная музыка! – отвечал я восторженно.

Я восхищался ее замешательством, ее восхитительно живописной юной головкой в барвинковом венке с яркими синими цветами. Иной хват тут же бы упал на колени, как перед богиней, и в любви объяснился. Я сделал иначе. Налюбовавшись досыта моей музою, я усадил ее на оттомане и, полюбовавшись еще немножко, сказал:

– Вы прекрасно объясняетесь по-русски и по-польски: читаете ли вы хоть на одном каком языке?

– Читаю, – отвечала она без малейшего смущения, – и даже писать начинаю. По-польски меня учит панна Дорота, а по-русски старый Прохор, тот самый, что будет вам прислуживать.

– Простите же мне мой грубый, но дружеский вопрос, мадам Гелена, – прибавил я почтительно.

– Как хотите, так и называйте. Только полюбите меня и моего единственного брата, – прибавила она, сквозь слезы улыбаясь. – А за вопрос ваш я вам сердечно благодарна. Вы мне желаете добра… – Она хотела еще что-то сказать, как вошел в комнату длинный лакей и, подойдя к безмолвной слушательнице нашего разговора, спросил:

– Не пора ли на стол накрывать?

Панна Дорота отвечала тихим наклонением головы и, обращаясь к нам, проговорила по-русски:

– Не угодно ли будет пожаловать в кабинет?

– Не угодно ли вам самим пожаловать в кабинет? Я буду за порядком смотреть. Я теперь хозяйка.

– И прекрасно, – сказал я дружески и последовал за непрекословною панною Доротою в кабинет.

Молча, как безобразные привидения, в облаках табачного дыма сидели приятели и резалися в штос, или, как выражается мой немногоглаголивый родич, недоимку собирали.