Автобиография

Один за другим вошли в залу картежники и, ничего не замечая, молча, торопливо сели за стол, не рядом и не один против другого, а так, как попало.

– Подавай! – сказал хозяин длинному лакею. Лакей скрылся в одну дверь, а из другой двери тихо, плавно, как лучезарная Аврора, вышла хозяйка в белом шелковом платье такого же самого покроя, как и прежнее. Я замер от восторга и едва мог подняться с оттомана, чтобы благоговейно приветствовать восходящее светило. Картежники не заметили ее торжественного появления. Они мрачно погрузились в свои серебряные приборы. Она, как испуганная белая голубка, на мгновение остановилась, робко взглянула на гостей, тихо, едва слышно подошла к мужу, поцеловала его в зардевшийся лоб и молча села возле него, давая мне знак, чтобы я садился рядом с нею. Я повиновался. Панна Дорота села с другой стороны около своего фаворита. Тишина царила в нашей разнообразной компании. Наконец хозяин возмутил ее мрачное владычество, сказавши, обращаясь к жене:

– Я думал, ты сегодня не совсем здорова.

– Совершенно здорова, – сказала она, принужденно улыбаясь. – И совершенно счастлива, – прибавила она, глядя ему в очи.

– А я не совсем счастлив, – проворчал он.

– Что случилося? – спросила она быстро.

– Ничего, друг мой, продулся малую толику, – отвечал он принужденно.

Она не поняла, в чем дело, и, минуту помолчав, сказала:

– А у меня сегодня были гости, мои подруги. И как мы танцовали! Как было весело! Особенно когда пришел к нам наш дорогой гость. – И, улыбаясь, она взглянула на меня.

– Кто же это такой наш дорогой гость? – спросил он ее, набивая свой широкий рот ароматическим патефуа.

– Мой сосед, – сказала она, показывая на меня.

– Я думаю, вам было очень приятно в таком милом обществе? – сказал хозяин иронически.

– Больше, нежели приятно, – весело! – сказал я.

– Правда, вы художник, это в вашем вкусе, – проговорил он, гложа кость.

Я не нашел нужным подтверждать его справедливое замечание, и тишина снова воцарилась.

Прекрасная хозяйка растерялась и не находила слов для своих мрачных гостей. Как голодные собаки, они молча грызли кости и запивали каким-то вином. Гости торопились и давилися костями. Им было недосуг. Изумленная и оскорбленная хозяйка, как овечка кроткая, робко поглядывала на своих волков-гостей и не знала, чему приписать эту мрачную торопливость. После жаркого картежники выпили по стакану шампанского, налили по другому, переглянулись меж собой, встали из-за стола, молча поклонились хозяйке и вышли в кабинет вместе с хозяином и со стаканами в руках.

– А пирожное! а яблука! – сказала смущенная хозяйка.

– Пришли нам в кабинет, – говорил ротмистр, возвращаясь, и, оскаля свои белые большие зубы, прибавил, протягивая жене руку: – Подай мне на счастье свою руку.

Она молча подала ему руку и вскрикнула от нелицемерного пожатия. А он как ни в чем не бывало повернулся и вышел из залы.

Как беломраморная надгробная статуя, опустила она свою прекрасную голову на высокую грудь и неподвижно, молча сидела оскорбленная, моя прекрасная Елена. Я смотрел на нее, прекрасную, поруганную, и с замиранием сердца чего-то ожидал. Она тяжело вздохнула, грустно улыбнулась, взглянула мне в глаза и едва слышно прошептала: «Весилля!» И, как жемчуг, крупные блестящие слезы полилися из-под ее длинных опущенных ресниц.

Панна Дорота смотрела на нее и молчала. Я тоже не мог выговорить ни слова. А она плакала, тихо и горько плакала. Я дыханием не смел нарушить тишины. Тишины, во время которой на алтарь семейного счастья приносилась великая таинственная жертва. Она, простая, бедная крестьянка, она, пламенная, непорочная, любящая и так грубо оскорбленная, – она глубоко и в первый раз в жизни почувствовала эту ядовитую горечь оскорбления. И заплакала не как обыкновенная женщина, но как женщина возвышенная, глубоко сознающая собственное и вообще женское достоинство. Горе тебе, едва распустившаяся лилия Эдема! Тебя сорвала буря жизни и бросила под ногу человеку грубому, сластолюбну холодному. Теперь только ты узнала настоящее горе. И, как над дорогим сердцу покойником, ты заплакала над своим умершим счастием.

– От вам и весилля! – сказала она, улыбаясь и утирая слезы. – Я думала, что не буду сегодня плакать, да и заплакала. А вы, моя милая панно Дорото, – продолжала она дрожащим голосом, – что же вы не плачете? Вы моя мать, вы меня замуж снаряжаете. – И она снова зарыдала.

Панна Дорота посмотрела на нее пристально и принялася чистить яблоко. Я понимал настоящую причину ее слез и, как мог, растолковал ей, что значит картежник. Она поняла меня и непритворно успокоилась. А вскоре до того развеселилась, что налила себе, мне и панне Дороте в бокалы шампанского.

– За здоровье вашего брата! – сказал я, подымая бокал. Она медленно, сердечно, нежно посмотрела мне в глаза, молча подала мне руку, мы чокнулись и дружно выпили вино.

– Гелено, сваволишь! – проворчала панна Дорота.

А Гелена вместо ответа вполголоса запела:

Упылася я
Не за ваши я
В мене курка неслася
Я за яйця впылася