Автобиография

"Что бы такое описать, - подумала я лихорадочно. - Роды: мужчины - не могут, женщины - боятся". Я написала несколько фраз - это был чистый тон, и они поворачивались в руке, как клинок. Я почувствовала, что заговорила, как Валаамова ослица. Торопясь, как на вокзал, я бросилась писать дальше и часам к двум ночи уже кончила свой первый рассказ, проливая по дороге слезы, но ни на минуту не переставая радоваться и держать весь рассказ в руках наподобие кучера. Слова горячими лошадьми выливались неизвестно откуда, из подсознания, и там же шла подготовительная работа: у меня было ощущение, что я, как лунатик, огромными шагами шастаю в темноте по большому дому, на все натыкаясь, но тут же выпрямляясь и примерно правильно выдерживая направление. Со второй половины меня несло напрямую и без единой помарки я вылетела в финал. Это было удивительно здорово - и такого одновременного напряжения всех способностей математика никогда у меня не вызывала. У меня сложилось впечатление, что я попала в мир задач потрясающей сложности, которые мне почему-то легче решать и где я полностью автономна. Это был настоящий полет.

Правда, на следующий день, когда отливка застыла, я ощутила где-то в начале уродливые выступы, искажавшие прекрасный круг совершенства. Они терзали мою душу буквально физически, но я не знала, как их найти и подточить. Из этого следовало, что я писать не научилась - как в четыре года научилась читать. Но между этими событиями лег мостик, и по нему стала перетекать информация. Я вспомнила тот белый дрожащий свет, свою веру в Бога и умершего пять лет назад отца - и написала "Чудо". Писала я его три дня, но перед каждым по месяцу думала. Стоило мне только обратиться к нему, как уже творилось что-то необыкновенное: фанфары какие-то пели, и что-то вздымалось и падало, как готический собор. Я ходила в состоянии интенсивного счастья и будто пела наверх, запрокинув голову. На третью ночь, написав арест отца и выложив эмоции, я почувствовала, что смертельно устала и хочу спать. Но текст прямо пихался в темноте и пришлось в постели его записывать, чтобы отвязаться. Я понимала, что хорошие вещи так не делаются и что я, наверное, несу графоманский бред. Само его обилие было удручающим.

Но когда я села перепечатывать его на машинку, я вдруг увидела, что написала прекрасный рассказ, только с корявым началом - и тут же как пузырьки от шампанского побежали у меня по крови - я почувствовала некое вознесение - и через пальцы ток пошел на машинку и виноградными лозами фраз я стала переделывать и украшать начало. Со второй половины строчки шли ровные, с большими интервалами между ними, и в написанном ночью не оказалось ни одной помарки. Когда я вижу нынешние страницы, где от правки белого не видать, а остаток я знаю наизусть - я даже не знаю, чему больше удивляться: тому ли, что такие большие рассказы писались набело, или тому, что можно научиться писать о результате одноминутного видения. Так как оно было уже четвертое в моей жизни (первое я видела года в три, на первом симфоническом концерте) - то я, наконец, догадалась, что это такое свойство моего подсознания, столь же присущее мне, как форма моего носа, который подкачал у меня сильнее всего, что у меня малость подкачало. Но если от носа я ничего хорошего не видела, то это свойство волшебное и полностью нос компенсирует. Не исключено, что они как-то связаны - во всяком случае, я получила их в одном джентельменском наборе от папиной семьи. В универмаге "Москва" продавались такие наборы: желанная кофточка, а к ней никому не нужный шарфик и флакон дорогих духов с продажным запахом.