Автобиография

После "Чуда" я написала еще "Последний нонешний денечек" - и прошел испрошенный мной год, настало время отъезда. Сам отъезд был патетический по каким-то своим соображениям большевики не разрешили нам взять багаж, и ноябрьским мокрым вечером мы бежали втроем к самолету: я в своем коричневом пальто, с пишущей машинкой и тяжеленным портфелем с научными черновиками; справа пыхтел сын, в серой курточке, купленной для школы, тащивший картину, подаренную мне ребятами-математиками после защиты - причем с нее непрерывно разматывались белые тесемки и волочились за нами по мокрому асфальту; и слева поспевала мама в черном пальто с двумя сумками, приговаривая "пропали наши вещи". Впереди светила желтыми огнями "Каравелла", как оплот свободы и цивилизации - какой-то вежливый иностранец поспешил нам навстречу и подобрал наши тесемки - и мы ввалились еврейскими цыганами в салон, заполненный красными, желтыми и синими иностранцами, которые непрерывно говорили по-английски, как птицы.

В таком виде мы прибыли в Израиль, который я представляла себе как гористое и храброе место - и сели на абсолютно ровной поверхности, без единого холмика на горизонте, где на фоне встающего малинового солнца в каком-то банном пару клонились подозрительные пальмы. Я ничего не поняла. Потом нас повели в залы ожидания, где в соответствии с некоей табелью о рангах - насколько я уловила, по сионистским и академическим заслугам заставили ожидать разное количество часов, причем я попала в самый конец и сзади меня были только грузины. Это я уже поняла. Мама, как заговоренная, повторяла одну фразу: "пропали наши вещи". Она, пережившая империалистическую, гражданскую и вторую мировую, социалистическую революцию и царские погромы, тридцать седьмой год и дважды сидевшего отца теперь сломалась на этом багаже. Во внезапном приступе живучести я вскочила и побежала лаяться с чиновниками, надеясь выбить чего-нибудь погористее, но, конечно, сломалась, и, расколовшись, подписала на себя какой-то донос на незнакомом языке и векселей на сумму 1 млн. долларов, что скрыла от мамы. Потом нас два часа везли по очень плоскому шоссе, обнесенному колючей проволокой, за которой цвели апельсины - и когда мы прибыли на отведенную нам плешь и повалились на койку, я тут же увидела свой первый сон: меж зеленых шелковистых берегов канала "Москва - Волга", по очень синей воде шел белый пароходик, почти касаясь бортами берегов; я стояла на верхней палубе и трогала босой ногой теплые доски. Проснувшись, я поняла, что если я не буду писать - я погибла.

С тех пор прошло почти три года и моя душа почти оправилась от переселения. Теперь этот загробный мир, где я бродила неприкаянно, обрел для меня реальность и я знаю, что если я сяду на пятьсот второй автобус, то приеду на Тель-Авивскую "тахану мерказит", а не на Комсомольскую площадь. Я уже знаю адреса и телефоны тех добрых людей, которые могут подать духовное утешение и оказать практическую помощь - и на то и на другое мне здесь исключительно везло, и непрерывно кто-нибудь подкладывал солому под бока, вплоть до издания этой книги. Земля-Россия серым туманным шаром плывет внизу и забыть ее нельзя, как жизнь до гроба - а вернуться невозможно и не хочется.

Как в правильно организованной загробной жизни, здесь видишь обратную сторону тех медалей, на которые я глазела на земле. Социализм - пожалуйста, но без лагерей, под водительством меньшевиков и волею народа. Никогда бы не подумала, что такая вещь возможна и что Каутский мне еще отзовется. Я думала, меньшевиков почистили в России. Но к их чести надо сказать, они не сажают - настолько патологически, что воров развелось видимо-невидимо, и из десяти заповедей заповедь "не укради" куда-то выпала. А также последняя заповедь, где сказано, чтоб не пожелать квартиры ближнего своего и ничего из его вещей. Вилла и Вольво стоят литыми тельцами в мирное время, и им приносятся жертвы и всесожжения. В военное время к алтарю отечества выходят мальчики и своей жертвенной кровью все очищают. Остается надеяться, что Бога нет - ибо за такие вещи карают.

Антисемитизма, слава Богу, нету - но есть многонациональный еврейский народ, который в печати и при встречах мне объясняет, что я другая и чтоб знала свое место. Я считаю, что это они другие и опираюсь на национальную гордость великороссов. Но это такая новая опора, что иногда я бываю рада одинокому интеллигентному антисемиту, который мне живо напоминает, что я полнокровная еврейка, а не бледный выходец из России. Я бы только не хотела, чтобы антисемитов было слишком много - это мы уже проходили.