Автобиография

Зато свобода оказалась столь же обширна, как прошлое рабство, и является нескончаемым резервуаром здоровья. Не только потому, что в России я уже гнила бы в лагере, или находилась на пути туда - писательская страсть и советская власть несовместимы. Но в кислородной свободной атмосфере можно говорить, не задыхаясь и облегчить душу на полную катушку. Можно по каплям выдавить из себя раба - после стольких лет тюрьмы я несколько рабоватая. Можно, наконец, оторвать от этой тюрьмы взгляд и подумать о чем-нибудь другом: не хотела бы я кончить свою вторую жизнь таким же политическим уродом, каким кончила первую. И что самое полезное - свобода непрерывно бросает вызов и, как Родос, велит прыгать. Я вижу сардоническое выражение на ее лице: "говори, что хочешь - а мы посмотрим, что ты скажешь". Она хохочет над моими неуклюжими прыжками, но когда я рассержусь и прыгну, как следует, тут же справедливо пожимает мне руку. Она замечательная баба и я очень рада познакомиться. В такие минуты мне кажется, что эта вторая жизнь дана мне за прошлые заслуги.

В личном плане моя вторая жизнь представляет собой вывернутую первую. Зарабатываю я на нее оригинальным способом - читая лекции по математике на иврите. Кто мог придумать такую остроумную кару за мои прошлые грехи, я не знаю - но когда я стою у доски и чудовищными словами, выплевывая вместе с ними зубы, позорю математику безобразной девкой перед нежелающими ее, гогочущими студентами - мне не до смеха. Иврит для меня тот же шамот, как язык позора. Тель-Авивский Университет крупно нагрелся на моем выезде на свободу, но зато его старички с постоянной арендой мест работы могут не бояться моих козней по проникновению в их ряды. Когда они меня выгонят совершенно справедливо и заслуженно - я первым делом поеду в грузинский ресторан и напьюсь на радостях, как грузинский сапожник. Потом уже, протрезвев, я стану выяснять булгаковский вопрос: "что же мы есть-то будем". Страх перед сумой сменил у меня страх перед тюрьмой - хотя до сих пор пальто только размножались и породили две курточки.

Эльбрус занял место моей бывшей графомании. Иногда, когда на горизонте не висят лекции, он сам под меня подлезает, и тогда я просыпаюсь под его образы. Это удивительно красиво - как холодная вода в граненом стакане в жаркий день. К сожалению, он никому не нужен - цивилизация кренится, как испортившийся волчок, который не знает, куда ему раньше упасть. У нее нет горючего в моторах и розовые лишаи социализма распространились по всему телу. И большевики, когда будут лопать Европу, тоже не станут спрашивать, решена ли у нас задача голосования со случайной ошибкой, исходный вариант а без всякой случайной ошибки, единогласно, двинут танки дальше Праги. Но пока сей скорбный час не настал, люди едят, пьют и решают задачи, "как в дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег". И потому, если большевики с Европой по каким-нибудь своим соображениям подождут, а у меня заведутся деньги, я на этот Эльбрус полезу - одна из идей такая простая, что если она правильная, он достоит до тех пор.

Мой бывший порок стал моей профессией. У меня есть клиентура и я процветаю. Денег это почему-то не дает, и я занимаюсь сим древним ремеслом из любви к искусству. Мама считает, что я позорю семью, и открывая дверь моей комнаты, говорит презрительно: "пишет!" Десятилетний сын тоже против: он говорит, что я совсем отбилась от рук и перестала слушаться. Я и сама хотела бросить, когда трудности профессии чуть не вогнали меня в землю - но в кромешной тьме скуки раздался такой устрашающий скрежет зубов реальности, что я тут же вернулась. Только лампа на письменном столе освещает эту тьму и надо держаться ее яркого кружочка, как наши предки держались костра.

Кроме скуки и бегства от реальности, есть еще 23 причины (недавно считала), которые, сменяясь, как загонщики, загоняют меня в работу настолько, что дальше она сама волочит меня, измывается, как хочет и лупит, как боксер грушу. Мрачность моя в такие периоды не поддается описанию потому что я по природе маловерна и легко падаю духом - поэтому я аж вздрагиваю, когда Мессией вступает осиянное колесо и выволакивает рассказ и меня к свету. Вот почему я держусь своей профессии: здесь есть и спасение, и вознесение - примерно раз в три месяца.

Когда же я вижу, как мой сын сидит и лупит на машинке свою газету ("единственная независимая на русском языке в Израиле"), а в соседней комнате моя мама, наморщив лоб, сидит и сочиняет ему для газеты статью - я понимаю, что предприятие наше наследственное, генетическое и причины гораздо глубже. Может, какой-нибудь мой предок скакал и пел хвалу Господу и теперь я должна прыгать и писать. В любом случае, начинающий графоман поступил бы разумно, если бы поинтересовался, какие письма писала его бабушка. Я теперь, кстати, пишу плохие - мне скучно.