Автобиография

То, что я сказал миссис Хадсон, правда. Я действительно страдал в течение года или двух от глубокого унижения, связанного с этим эпизодом. Но наконец в 1878 году в Венеции мы с женой познакомились с мистером и миссис А.П. Чемберлен из Конкорда, штат Массачусетс, и завязалась дружба такого рода, которую может оборвать только смерть. Чемберлены были очень интересные люди и во всех отношениях очаровательные и компанейские. Мы провели вместе месяц или два в Венеции и затем несколько месяцев в Риме, и однажды разговор зашел о том моем неприглядном поступке. И когда я уже собирался накинуться на этих людей за то, что они напомнили мне об этом событии, которое почти изгладилось из моей памяти, я вдруг с радостью осознал, что Чемберлены возмущены тем, как мое выступление было воспринято в Бостоне. Они весьма свободно и откровенно критиковали ледяное отношение людей, присутствовавших при моем выступлении, а также позицию бостонских газет. Позиция эта состояла в том, что я проявил немыслимое, невообразимое неуважение. Что ж, я воспринимал это как непреложный факт в течение года или двух после выступления и чувствовал себя ничтожеством всякий раз, как думал об этом, – что старался делать как можно реже. Всякий раз я задавался вопросом, как вообще мог вдохновиться на столь кощунственный поступок. Чемберлены утешили меня, но не убедили спокойно вспоминать о несчастном эпизоде. Я старался выбросить его из головы и дать ему стереться из памяти, в чем преуспел. Когда на днях пришло письмо миссис Хадсон, минуло уже добрых двадцать пять лет с тех пор, как я в последний раз вспоминал об этом случае. И когда я прочитал, что она считает вещицу смешной, то спросил себя: а что, если она права? Так или иначе, во мне проснулось любопытство, я написал в Бостон и получил копию той штуки, которую привел выше.

Мне смутно припоминаются некоторые подробности того собрания: как сквозь дымку я вижу сотню людей… нет, пожалуй, пятьдесят – туманные фигуры, сидящие за обеденными столами; они уже сейчас для меня призраки и навсегда останутся безымянными. Я не знаю, кто это был, но зато ясно вижу помещенного за большой стол, лицом к нам, остальным, мистера Эмерсона, сверхъестественно торжественного и неулыбчивого; вижу мистера Уиттьера, серьезного и прекрасного, с лицом, освещаемым изнутри его прекрасной душой, – квакера, но милого и улыбчивого; вижу мистера Лонгфелло с его шелковистыми, убеленными сединой волосами и добрым лицом; вижу доктора Оливера Уэнделла Холмса, источающего улыбки, доброжелательность и теплоту словно бриллиант, чьи грани обращены к свету сначала так, потом эдак, – человека обаятельного и всегда интересного, разговаривал ли он или сидел спокойно (спокойно в его понимании, но более или менее в движении, как это представлялось другим). Их я вижу сквозь пучину времени с полной отчетливостью.