Автобиография красного

Под швами течет боль.

Паника набросилась на Гериона в три часа ночи. Он стоял у окна в номере отеля.

Пустая улица внизу ничем не отвечала на его взгляд.
Машины гнездились в своих тенях вдоль тротуара. Дома отклонились назад.
Прошумел легкий ветерок.
Луны нет. Небо сомкнулось. Ночь проникла глубоко. Где-то (думал Герион) под
этой полоской спящей брусчатки
вертится громадный сплошной шар – поршни стучат, лава течет
с уступа на уступ, свидетельства и время
древеснеют, превращаясь в свои следы. В какой момент о человеке можно сказать,
что он перестал быть реален?
Герион крепче обнял свое пальто и попытался восстановить в памяти,
что Хайдеггер писал о пользе настроений.
Мы считали бы себя единым целым с миром, если бы не имели настроений.
Именно наше расположение открывает нам
(утверждает Хайдеггер), что мы существа, брошенные во что-то иное.
Иное, чем что?
Герион прислонился горячим лбом к оконному стеклу и заплакал.
Иное чем этот отель,
услышал он свои слова и через несколько секунд уже мчался вдоль сухих водосточных канавок
Авенида Боливар. Машины ездили редко.
Он двигался мимо закрытых киосков и пустых окон. Улицы становились уже, темнее.
Всё круче шли под уклон.
Он видел темный блеск гавани. Булыжники мостовой стали скользкими. Воздух покрылся
налетом из запаха соленой рыбы и отхожих мест.
Герион поднял воротник и пошел на запад. Грязная река плескала рядом о стену канала.
Трое солдат наблюдали за ним, стоя на крыльце.
За темным воздухом что-то капало – голос. Герион огляделся.
Дальше по набережной он увидел
тусклый квадрат света, как будто кафе или магазин. Но здесь не было кафе.
И какой магазин будет работать в четыре утра?
Гериону преградил путь крупный мужчина и встал, поправляя полотенце
на руке. Танго? сказал он
и отступил назад с театральным поклоном. Герион прочел над дверью название «Каминито»,
светившееся белым неоном, и неловко шагнул вниз
в сырое черное помещение (как он потом понял) последнего настоящего
танго-бара в Буэнос-Айресе.
Сквозь сумрак он увидел очень старые бетонные стены с рядами бутылок и поставленные кругом
маленькие красные столики.
Между ними бегал гном в фартуке и разносил всем один и тот же
оранжеватый напиток в высоком стакане
похожем на пробирку. Невысокую сцену в передней части зала освещал луч прожектора.
На ней ссутулились три древних музыканта –
фортепиано, гитара, аккордеон. Всем им было не меньше семидесяти,
аккордеонист казался таким хрупким,
что каждый раз, как он обводил плечами угол мелодии, Герион боялся,
что аккордеон раздавит его насмерть.
Постепенно становилось понятно, что ничто не смогло бы его раздавить. Почти не смотря
друг на друга, эти трое играли
как один человек, в состоянии чистого открытия. Отрывались друг от друга, сцеплялись,
соединялись, разъединялись, их брови
взмывали и падали. Они клонились друг к другу и отклонялись в стороны, они взлетали выше,
уносились вперед, преследовали
друг друга, забирались под облака и снова опускались на волны. Герион не мог
отвести от них глаз
и даже разозлился, когда какой-то мужчина, нет, женщина, раздвинула занавес
и вышла на сцену.
На ней был смокинг и черный галстук. Она сняла микрофон откуда-то из луча прожектора
и стала петь.
Это было типичное танго, и в горле у нее было полно иголок, как и полагается.
Песни танго ужасны –
Люби меня или я умру! – и звучат все одинаково. Герион аплодировал, когда
все аплодировали, потом
начиналась новая песня, потом все они стали расплываться и превратились в поток, льющийся
по земляному полу,
а потом он спал, пылал, желал, забылся, лился, спал.
Проснулся, скребя скулой стену.
Непонимающе огляделся. Музыканты куда-то делись. За столиками никого. Свет погасили. Певица
склонилась над бокалом, гном
подметал пол под ее ногами. Герион снова начал засыпать, когда увидел, что она встает
и поворачивается к нему.
Его вытолкнуло из сна. Он выпрямил тело внутри пальто и постарался непринужденно
устроить руки перед собой.
Их как будто было слишком много. На самом деле их было три, потому что он,
как обычно, проснулся с эрекцией,
а брюк на нем сегодня не было (почему, этого он не мог сразу припомнить), но
времени беспокоиться об этом не оставалось,
она уже пододвигала стул к его столику. Buen’ dia, сказала она.
Привет, сказал Герион.
Американец? Нет. Англичанин? Нет. Немец? Нет. Шпион? Да. Она улыбнулась.
Он смотрел, как она
достает сигарету и закуривает. Она больше ничего не говорила. Герион испугался. Что если
она ждет, пока он
скажет что-нибудь о ее выступлении. Соврать? Убежать? Постараться ее заговорить?
Вы поете – начал он и остановился.
Она подняла на него глаза. Танго – музыка не для всех, сказала она. Герион ее не слышал.
Холодное давление бетонной стены
на спину опрокинуло его в воспоминание. Он был на субботних танцах
в старшей школе. Сетки баскетбольных корзин отбрасывали
эластичные тени высоко на стены спортзала. Несколько часов музыки обрушилось
ему в уши, пока он стоял
у стены, прижавшись спиной к холодному бетону. Толчки со стороны сцены
бросали сквозь темноту освещенные
полоски человеческих конечностей. Жара цвела. Черное ночное небо беззвездно давило на окна.
Герион стоял выпрямившись
внутри вискозных плоскостей пиджака своего брата. Пот и желание стекали
вниз по его телу и собирались
в паху и под коленками. Он уже три с половиной часа стоял у стены
в непринужденной позе.
Его глаза болели от того, что он старался всё видеть, но ни на что не смотреть.
Другие парни стояли рядом с ним
по стенке. Лепестки их одеколонов раскрывались вокруг них в легком ужасе.
А музыка колотилась
по сердцам, открывая все клапаны для отчаянной драмы бытия
я в песне.
Ну? сказал ему брат, когда он вошел домой и проходил через кухню в пять минут первого.
Как прошло? С кем танцевал? Травки покурил?
Герион помедлил. Брат накладывал слои майонеза, болонской колбасы и горчицы на
шесть кусков хлеба, разложенных
на столешнице рядом с раковиной. Верхний свет на кухне был ярким и зеленовато-желтым.
Колбаса казалась фиолетовой.
У Гериона перед глазами всё еще скакали картинки из спортзала. А ну в этот раз я
скорее решил просто посмотреть.
Голос Гериона звучал громко в слишком освещенной комнате. Брат глянул на него
и продолжил складывать
башню из сэндвичей. Он рассек ее по диагонали хлебным ножом
и сложил всё на тарелку.
В упаковке оставался кусочек колбасы, он на ходу сунул его в рот,
забирая тарелку
и направляясь к лестнице вниз, в комнату с телевизором. Хорошо смотришься в пиджаке,
сказал он с набитым ртом, когда проходил мимо.
Показывают фильм с Клинтом Иствудом захвати мне плед когда пойдешь.
Герион немного постоял в раздумьи.
Потом закрыл банки с майонезом и горчицей и убрал всё
в холодильник. Выбросил упаковку от колбасы
в мусорное ведро. Взял губку и аккуратно смахнул крошки со столешницы
в раковину, открыл кран и лил воду,
пока они не исчезли. Из нержавеющей стали чайника на него смотрел маленький красный кто-то
в большом пиджаке.
Потанцуем? сказал ему Герион – СКРРИИП – Герион внезапно очнулся
в жестком дневном свете танго-бара.
Гном переворачивал стулья и с грохотом ставил их на красные столики. Герион не
сразу вспомнил, кто она,
эта женщина, сидящая напротив, постукивающая сигаретой о край стола
и говорящая: Танго – музыка не для всех.
Она оглядела пустой зал. Гном сметал окурки в кучку. Настоящий
дневной свет понемногу
сочился в щели между маленькими красными занавесками, висевшими на окнах.
Она смотрела на свет. Он
пытался вспомнить строчку из стихотворения. Nacht steight ans Ufer…
Что вы сказали? – спросила она.
Ничего. Он очень устал. Женщина молча курила. Вы когда-нибудьдумаете о белухах?
спросил Герион. Ее брови поползли вверх, как два насекомых.
Это исчезающий вид?
Нет в смысле о пойманных которые плавают в аквариумах.
Нет – что вы имеете в виду?
О чем они думают? Пока плавают там. Всю ночь.
Ни о чем.
Так не может быть.
Почему?
Ты не можешь быть живым и ни о чем не думать. Вы не можете но вы и не кит.Почему должна быть разница?
Почему ее не должно быть? Но я же смотрю им в глаза и вижу что они думают.
Ерунда. Вы видите себя – это чувство вины.
Вины? Почему мне чувствовать вину из-за китов? Это не из-за меня они в аквариуме.
Правильно. Так почему вы чувствуете вину – в чьем
вы аквариуме? Герион рассердился. У вас что отец был психоаналитик?Она улыбнулась. Нет это я психоаналитик.
Он внимательно на нее посмотрел. Она не шутила. Не делайте такое удивленное лицо.
Мне нужно платить за квартиру и это не что-то аморальное –
ну то есть не совсем уж аморальное. А как же пение? Ха! Она стряхнула пепел
на пол. Зарабатывать на жизнь исполнением танго?
Сколько людей вы видели здесь сегодня? Герион подумал, человек пять-шесть, сказал он.Вот именно. Те же пять-шесть человек
которые ходят сюда каждый день. В выходные бывает девять-десять – и то если
по телевизору не показывают футбол. Иногда к нам заходит
делегация политиков из Чили или туристы из Штатов. Но это факт.
Танго – ископаемое.
Как и психоанализ, заметил Герион.
Несколько секунд она изучала его взглядом, а потом медленно сказала – но тут гном
шваркнул пианино о стену
и Герион еле услышал – Кого чудовищу винить что красен он?
Что? сказал Герион, подаваясь вперед.
Я говорю вам похоже пора поспать в это время прекрасный сон, повторила она, вставая
и убирая сигареты в карман.
Приходите еще, сказала она вслед большому пальто Гериона в дверном проеме, но он
не оглянулся.