Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Что сделала моя мама? Она пошла домой с новостями. За ней и так уже закрепилась слава гонца, приносящего дурные вести, – ее сестра-близняшка родилась мертвой. Представляю, как она, леденея от ужаса, стояла в кухне под гнетом новостей, которые по силам не каждому взрослому мужчине, – ей предстояло сообщить своей измотанной матери, что ее дочь мертва. А что сделал пьяный водитель? На следующий день он прибыл такой же пьяный, во вчерашней одежде, в которой успел проспаться, и заявил, как ему жаль, сжимая в руке поникшие цветочки. Моя бабушка тут же вышвырнула их.

Мой дед, Кларенс, ничего не сказал, вообще ничего. В конце концов, кому хоронить этого ребенка? Не собесу, куда ежедневно ходила бабушка – за целые мили от дома, – чтобы накормить детей. Не школе, потому что там никому ни до кого не было дела. Не соседям – мой дед и так уже наплодил больше детей, чем они хотели, причем как с участием некоторых из них, так и без.

Кларенс продолжил избивать мою мать. В семь лет она единственная пела в церкви Jesus Loves Me[22] и не могла сдерживать слезы, плакала весь гимн. Ей аплодировали стоя. Никто не мог сказать, почему зал встал. Может, сам Господь поднял их на ноги?

Когда ей было девять, она снимала спортивный костюм в школьной раздевалке, и одна из девочек увидела ее спину, растерзанную, покрытую жуткими шрамами, и рассказала учительнице физкультуры. Та пришла, подняла рубашку на моей маме и поспешно отвела ее в кабинет директора. Маму спросили, что случилось. Она рассказала, что отец часто бьет ее в саду ветками ягодных деревьев. Что ему нравится выводить их на улицу и избивать на виду у соседей. Много лет спустя, рассказывая об этом, она сквозь слезы призналась: «Моя мать пыталась защитить меня от… Не знаю, что хуже – растление или избиение, ведь они, по сути, одно и то же».

Социальные службы забрали маму от родителей, несмотря на то что они жили в глухой деревне. Ее поместили в семью, где мать страдала от астмы и не могла полностью вести хозяйство. Мама стала и готовить, и стирать, и покупать продукты – и все это в девять лет. Она вставала задолго до начала занятий, вывешивала белье и шла две-три мили пешком до школы, а потом возвращалась домой, гладила и готовила ужин. И только после этого бралась за уроки.

Отец семейства, стоматолог, предложил вылечить ей зубы, которые стали гнить из-за недоедания, и она пообещала взамен вручную стирать и крахмалить его рабочие пиджаки и вести бухгалтерию. Ей было двенадцать. Он говорил, что она не обязана ничего делать, но мать учила ее, что бесплатно ничего не бывает.

Теперь она рассказывает, как много они для нее сделали, как она всегда звала их «мистер» и «миссис» – все время, что жила с ними, пока в шестнадцать лет не вышла замуж за моего отца и не уехала. Это была состоятельная семья, и в доме всегда была еда. Мама говорит, что они спасли ее, если бы они ее не приняли, она бы покончила с собой. Больше никто никогда не бил ее.

Она напоминает, что прежде, когда жила со своими родителями, она могла съесть один апельсин в год – на Рождество. Стыдясь своей нищеты, насилия, нелюбви, она стала чувствовать себя недостойной.

Социальные службы забрали маму от родителей, несмотря на то что они жили в глухой деревне.

Три поколения американских служанок с ирландскими корнями, эмигранток, не считавших, что они заслуживают лучшего, так ужасно прожили свою жизнь. Я не понимала, что делает моя мать, когда она учила меня тому, что умела сама, передавала навыки, говорила, что мне придется «встать на ноги, черт побери!», что никто не позаботится обо мне. Я не знала, что именно так она проявляла любовь, что лучшей любви она никогда не получала.

Мою мать – голубоглазую красавицу с волосами цвета воронова крыла и кожей цвета слоновой кости – постоянно использовали. Она так много отдавала и так мало получила взамен.

Моя мама, всю мою взрослую жизнь писавшая мне благодарственные записки, которые меня ужасно ранили, – я-то хотела, чтобы она меня любила. Я не понимала, какой толк в этих записках. Благодарности… Они не имели никакого смысла: с чего бы мне не дать ей все, что могу? Почему бы мне не побаловать свою маму? Мне не нужны были благодарности, меня нужно было обнять, я жаждала ее теплоты. Вот только кто проявлял теплоту к ней? Ясное дело, никто.

Жена того стоматолога отдала ей один из своих костюмов – надеть в кино, и моя мама рассказывает об этом с такой ностальгией, будто это величайшее проявление любви. И я верю: так оно и было. Теперь я понимаю. Меня это просто убивает, но я все понимаю.

Я понимаю, почему она так спокойна, почему так отстраняется от людей, почему она разговаривает с моими домработницами больше, чем со мной, – я понимаю то, что раньше мне казалось холодностью. Но до этого момента, Господи, до этого момента у меня была только одна мысль: я ей просто не нравлюсь, она не любит меня.