Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Без понимания герменевтического дискурса, который в своей наиболее радикальной ипостаси отменит отличия между троцкистом, ренегатом и провокатором – все они в годы террора будут расцениваться как сознательные предатели, – трудно определить истоки столь обильных душевных излияний инакомыслящих. Партийные архивы переполнены заявлениями об «отходе от оппозиции». Эти покаяния ориентированы на функционеров партаппарата – авторы надеялись, что их «чистосердечные раскаяния» будут приняты, их имена вычеркнуты из официальных реестров оппозиционных душ. С 1936 года письма в ячейку уступят свое место «чистосердечным признаниям» следователям НКВД.

Чтобы понять, почему многих оппозиционеров не оправдывали несмотря ни на что, мы должны вернуться к дискурсивному оформлению осуждения Малиновского. Обвинения гласили: отступник никогда не был честным большевиком. Он проник в партию, чтобы разложить ее изнутри. Скачкообразно, но неуклонно оппозиционность, некогда всего лишь наивная ошибка, сливалась со стереотипом «неисправимого», вероломного врага35. Такая перемена в диагнозе повлекла за собой и перемену в методах воздействия. Формально – после ленинского запрета на фракционность – преследования уклонов, группировок и фракций должны были быть повсеместными, но на самом деле они оставались достаточно спорадическими вплоть до XV съезда (декабрь 1927-го), когда был разработан разветвленный аппарат преследования и наказания оппозиции. К этому моменту на смену ранней практике увещеваний и выговоров пришли чистка, ссылка, а иногда и политизолятор. Как только какой-нибудь сторонник Троцкого объявлялся ренегатом – а с 1928 года это случалось все чаще, – партия отказывалась от товарищеского разбора его дела. Обвиняемый отдавался в руки ОГПУ – «меча партии в борьбе с контрреволюцией»36.

Большевики учинили инквизицию. Существующий терминологический спор о религиозном или секулярном характере убеждений как большевиков-еретиков, так и «правоверных» большевиков 1920–1930-х годов в свете вышесказанного теряет принципиальное значение. В той мере, в которой это было возможно в то время, борьба в партии была, как и многое в этой среде, научно-практическим и догматическом спором одновременно. Победившие должны были показать себя более основательными марксистами, сторонниками единственно верного учения об очищении общества от эксплуатации и порчи. Это и было предметом веры и убеждений сторон – а там, где речь идет о вере и убеждениях, мы должны говорить о языке сакрального и профанного, о ритуалах и обрядах, о толкованиях канонических текстов, о ересях и уклонах37.

В отношении троцкистов, зиновьевцев, а затем бухаринцев официальный большевизм озвучивал логику еретичества: ведь враг предположительно переосмыслял ортодоксию. Как известно, ересь – это не отход от веры, а ее переиначивание или, с точки зрения официальной церкви, умышленное искажение истины. Еретичество, возникающее уже в первые века христианства, стало постепенно самым опасным врагом церкви, поскольку покушалось на ее власть. Еретики активно использовали всю символическую составляющую христианства: от Священного Писания до церковных обрядов. В ответ церковь защищала монополию на единственно правильную веру – ведь она была ей завещана Христом, а значит, те, кто отклоняются от ортодоксии, являются приверженцами сатаны38.

Наиболее ярко демонизация еретичества проявила себя в дискурсе о «черной мессе». В церковной трактовке черная месса – это опаснейший религиозный ритуал, пародия на христианское богослужение, в первую очередь профанация святого причастия: тексты читались наоборот, действия производились аналогично христианскому ритуалу, но как бы вывернутые наизнанку. Отправление черной мессы было стандартным обвинением на судебных процессах против еретических сект, ведьм и колдунов, а также неугодных организаций, например ордена тамплиеров. Католические священники жаловались, что «дьяволопоклонники» повторяли знакомые обещания о спасении, чтобы завлечь верующих.