Автохтоны

– Пошел ты, – сказал он с чувством, и добавил, куда именно. – Псих. Припадочный.

Толстый голубь, напуганный криками человека-цыпленка, вспорхнул с гребня стены и плюхнулся на грязную, заляпанную по краям отпечатками подошв клеенку со старыми книгами и журналами. Брокгаузъ и Ефронъ. Том третий, восемнадцатый, шестьдесят девятый. Стругацкие. Обитаемый остров. Шестьдесят девятый год. Рамочка. Когда-то он обыскался, вот обида. Гайдар. Школа. Судьба барабанщика. Ян Флеминг. Операция «Гром». Шпионы, кругом одни шпионы.

Сосед цыпленка, в охотничьей шапке с ушами и старом драповом пальто, на всякий случай стал запихивать в раскрытый портфель свои монетки и значки. Только тот, что с еврейской атрибутикой, стоял, глядя в пространство безучастными глазами.

* * *

Лиотарова шоколадница принесла кофе и стаканчик с водой. Печенька сегодня была в форме полумесяца. А вчера вроде бы звездочкой.

– Да, и еще горячий сэндвич.

– Уже разогреваю. Вы ведь с острым сыром любите?

– С острым. Скажите, а Вейнбаум будет?

– А как же. Как всегда. А Марек чуть пораньше, он до игры любит пропустить рюмочку-другую.

Круглая попка у нее аккуратно обрисовывалась под нарочито простым коричневым платьем… Полумонахиня-полублудница. Мечта мужчин. Особенно немолодых мужчин. Кто теперь говорит «пропустить рюмочку-другую»? Их что, специально обучают?

Он выложил альманах на столик, осторожно развернул. Март, 1922. Типография Нахмансона. Тот самый Нахмансон? Вряд ли. С чего бы инженеру-путейцу держать типографию? Может, родственник? Скупое оформление. Минимализм. И плохая бумага. И да… вот она, Нина Корш.

О ветер времени, ты заставляешь города
Безостановочно вращаться,
И песня страшная, в которой «никогда»
Звучит все чаще,
Звучит все слаще…
О, выползающий из темной чащи,
Объятия сжимающий удав!
Я видел мир, в котором синяя вода,
И голубая чашка!

Почему в мужском роде? Заполнение ритмической лакуны, баг, а не фича, могла бы написать, мне снился, ничего бы не потеряла… А при чем тут голубая чашка? Бывают же такие странные пробои. А вот еще, с посвящением У. В.

И я говорю – не гляди на них!
Они одеты в свои огни,
Как саламандры в своей тени,
В пустых глазницах пустые дни,
Они тебе говорят – усни…

Монорим, надо же. Нина Корш, судя по всему, была так себе поэт, неплохой версификатор и склонна к мистике.

Он поднял голову. К нему плыл сэндвич, и притом преогромный.

– Спасибо. Скажите, а давно вы здесь работаете?

Пухленькая, бело-розовая, с трогательной, детской округлостью щек и носиком-уточкой. Не красавица, нет, но словно бы ее специально вырастили в пробирке для такого вот заведения.

– С самого открытия.

Зубки у нее были мелкие и ровные, как зернышки.

– А давно она открылась?

– В семнадцатом веке. Сразу после турецкой осады. Турки стояли под самыми стенами, и вот тогда один храбрый, но бедный шляхтич…

– Спасибо, – сказал он, – эту историю я уже знаю.

Сэндвич был вкусный.

Он аккуратно вытер каждый палец о салфетку и вновь вернулся к альманаху. Все они были здесь. Баволь-то еще и писатель, оказывается. Рассказ «В скорбном доме». Отец арестован за долги и сошел с ума. Мать скончалась от огорчения, как они легко умирали, расстроился и ба-бах – умер! Дочь… ага, дочь влюбилась в мерзавца, отдалась ему, а он, мерзавец, продал ее в публичный дом. Хорошая основа для мыльной оперы, но, пожалуй, не хватает брата-мстителя… Нет-нет, вот и брат-мститель. Ай да Баволь! А вот… ну да.

«Прощай, мой нежный! Все, что я делал, это для тебя одного. Разве кто-то еще может с тобой сравниться? Глупцы, они называют тебя тираном, что с них взять, не знавших этого счастья тело твое золотое ласкать, лелеять, вместе с тобой парить на высотах, им недоступных, так прими же смерть мою, негодную эту жертву, золотой мой мальчик, недосягаемый, бессердечный».

Конечно же Уильям. Как иначе. У. Шейкспеаре. А жаль, что не Устин все-таки. У Юстиниановой чумы был воистину императорский размах.

Обреченные цивилизации примеривают разные лики смерти. Безумных диктаторов. Варваров. Эпидемии. Вот эта будет к лицу. И эта тоже. А если приложить одну к другой? О, вот это пойдет.

– Не понравился сэндвич?

– Нет, что вы, – сказал он, – очень вкусно. Скажите Вейнбауму, я подойду. И да, еще кофе, пожалуйста. И посчитайте сразу. И, кстати, где тут можно сделать поблизости ксерокопию?

* * *

– А где пойдет материал?

Витольд был в том же замшевом пиджаке. Что-то вроде униформы, но для художника-нонконформиста.

– В журнале «Театр».

– А можно ваше удостоверение посмотреть?

– Я фрилансер. Готовлю обзор лучших провинциальных постановок.

Он нарочно сказал «провинциальных», чтобы уязвить Витольда. Витольд ожидаемо уязвился.