Автономное плавание

Сказать, что Жаннет произвела там, в том пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди – их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее «Танго в Париже», да еще в таком исполнении, – так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно скорее покинуть место своего неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов – и откуда в зимней Праге цветы? – кинул на столик деньги и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один жовиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.

– Тысячи извинений, – сказал «буржуй» по-немецки. – Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе двадцать лет своей жизни, – он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. – И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!

– Благодарю вас, – остановила поток его красноречия Татьяна. – Но это не входит в мои жизненные планы.

Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.

– О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был… – зачастил он, оправдываясь. – Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг…

«Если вдруг! – согласился с ним Олег и вошел в кафе, откуда долетало танго. – А почему бы и нет? – спросил он себя, садясь за столик и извлекая из нагрудного кармана пиджака крошечный белый прямоугольник визитки. – Курт Рамсфельд, антрепренер. Берлин…»

Безумное предложение Рамсфельда показалось сейчас чрезвычайно интересным. Ведь певица имеет обыкновение гастролировать… Изумительное прикрытие, если подумать, – просто как у Маты Хари, а летом в Берлине Олимпиада, и…

«Да, – решил он. – Это следует обдумать, но Мата Хари плохо кончила…, впрочем… „История в первый раз – трагедия, во второй – уже фарс“, – как утверждал кто-то очень умный… или древний?»

– Кофе и рюмку коньяка, – сказал он кельнеру и закурил.

* * *

До отправления поезда на Париж оставалось еще шесть часов, и Баст фон Шаунбург решил наведаться в немецкое посольство. В конце концов, со службы в гестапо он никуда пока не уходил, а в Вене вполне мог оказаться и в рамках своего задания, до сего дня носившего, надо сказать, весьма расплывчатый характер. «Противодействие активности русской разведки…» Но, с другой стороны, любимец Гейдриха был в СД, что называется, свободным художником и делал, в принципе, что хотел. В рамках генеральной линии, разумеется, но тем не менее.

«Вот именно!» – Олег бросил окурок в пепельницу, положил рядом с пустой рюмкой деньги и встал из-за стола.

Голова, как ни странно, была ясная, и сердце успокоилось. Все-таки немец та еще сволочь – прямо-таки «беовульф» какой-то, а не мужик из плоти и крови. Но Ицковичу – в его-то положении – все это как раз кстати, потому что, имея несколько иной жизненный опыт и темперамент, да еще и влипнув в историю с «попаданием», вел он себя последние часы, – а может быть и дни, но об этом даже думать не хотелось – не лучшим образом. Это если вежливо выражаться. То есть без мата. Но можно и матом, разумеется, потому как заслужил.

Не застегивая пальто, Ицкович вышел на улицу. Там было прохладно – даже снег как будто совсем собрался упасть, и это скорее хорошо, чем плохо: бодрило. Он и кашне свое роскошное – натуральный кашемир – запахивать не стал, но вот перчатки натянул. Кто его знает, как там все пойдет, а береженого бог бережет. Во всяком случае, так говорят.

«Говорят, что кур доят!» – Олег пересек улицу и решительно вошел в кондитерскую с замечательным тортом из папье-маше, выставленным в украшенной еще, по-видимому, к Рождеству витрине. Внутри, как и ожидалось, вкусно пахло ванилью, корицей и сдобным тестом, а за столиком у боковой стены, откуда сквозь все ту же замечательную витрину хорошо просматривался приличный кусок улицы, сидела молодая женщина и пила кофе по-венски из большой фарфоровой чашки.

– Добрый день, фройлен! – Ицкович чуть опустил подбородок, обозначая вежливый поклон, и одновременно приподнял над головой шляпу. – Если не возражаете, я присяду к вам на минутку?

Вообще-то Олег как бы задал вопрос, но ответа дожидаться не стал, а сел за столик напротив женщины и вопросительно посмотрел ей в глаза. Бронзовая шатенка, а глаза красивые, миндалевидные, цвета «морской волны» – что-то от хромово-зеленого до кобальтово-синего – не поймешь, меняются от освещения, и как будто слегка прищуренные или чуть припухшие, словно она только что плакала. Красивые глаза.