Автономное плавание

– Чемодан, вокзал… куда? – задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой. – Конечно же в Гавр. Там – на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, «город хорошего воздуха»: Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами чешских путешественников Ганзелки и Зикмунда, авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть «в пампасах» год-другой, пустить корни, а дальше – на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Андреас Кеек, а, например… в общем, кем захочу, тем и буду!

«Расписание пароходов знаешь, балбес? – быстро опустил себя с небес на землю Федорчук. – А то припрешься в Гавр и будешь торчать как… прыщ на лбу».

В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.

Для начала следовало попасть хотя бы в Брюссель, разобраться с новоприобретенным «имуществом» и заказать билеты на океанский лайнер.

«И всенеп-г-еменнейше, – мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, – пе-г-вым классом. Как там говорили древние греки: „Люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море?“ – и уж коли переходить в третью категорию, то стоит обеспечить себе там максимальный комфорт. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки!»

* * *

Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская.

«Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии», – мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.

Последние несколько дней Виктор ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишенной проблесков интеллекта, но все-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв «интеллигентскую» саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный «game over»[59].

«Реципиент» вел себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тертым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?

«Как хрен с лимоном против дижонской горчицы», – ассоциация не заставила себя ждать. Так же как очередной «микроскопический», по личным меркам Виктора, глоток коньяка.

Естественный – черта с два! Противоестественный, как ни крути, – шок от «переноса» наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски в дальних закутках сознания следов первоначального «владельца» молодой «оболочки». К счастью, удивляться Виктор разучился еще четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных… «Солдат, не спрашивай», – вот и четвертый тост подоспел. «А как же третий?» – пробовала возмутиться обыденная часть сознания. «Как-нибудь потом. Если захочу».

«За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан!»[60] – Виктор махнул еще глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому – пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощеному – мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать… от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обреченности правильного, но тоже чужого, выбора.

Как Кривицкий ухитрился освободить одну – правую – руку, Виктор не отследил. Так же как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет, обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор, по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумленно смотреть, как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъемный груз – еще не свершившегося и только что состоявшегося – предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.