Автономное плавание

Сухой щелчок затвора произвел разительные перемены в лице «товарища Вальтера». Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обреченной решимостью. Резидент изогнул шею, поднес свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

– Самурай, бля, – только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский – в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от «реципиента» не последовало, – поступок сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы гасить.

«Что за жизнь сучья, – взорвался Виктор, – для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдается мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили, и почему-то мы оказались лучшими учениками…»

Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал.

«Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь, как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно».

Вышел в коридор и опустил до половины тяжелую раму вагонного окна.

В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем.

«Черт, где же я мог ее видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его… секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа…»

Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. «Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах ее, чем касаться ладонями округлых бедер ее, чем припадать губами к лону ее…»[61]

«У меня определенно рвет крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами, полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а блядству – хер… Угу. Душ бы сейчас. Контрастный».

Дверь купе прелестной незнакомки открылась, и мужской голос с явным восточноевропейским «грассированием» позвал: «Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки». Ему вторил детский голосок: «Мамочка, мы тебя ждем!» Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.

«И слава богу! – подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим небо и горло крепким французским табаком. – Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии».

Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту еще одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции «третьим» тостом: «За дам!» «Повод» к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.

* * *

Мысли Виктора были так же безрадостны и нудны, как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки – и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь, где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, – пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжелых суконных бушлатах, – изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят… Хорошо, видать, погуляли…

«Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придется объясняться, а мне, все еще с паспортом „бельгийскоподданного“ и прошлыми подвигами, они, как говорится, „не уперлись“ никуда. Гребаный бабай! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная».

«Шутить изволите, батенька?»

«Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои, так чужие „реализуют“».

«Какие к бениной маме „свои“, какие „чужие“? Занесла нелегкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако».

Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошел с поезда, а тебя никто не ждет, и идти тебе, собственно, – некуда.