Автопортрет художника (сборник)

Дома хореограф налил в грязную ванную кипятка – купался он два раза на дню, скоро за долги ему отключали и горячую воду, следовало поторопиться получить ускользающие блага – и поставил в старый проигрыватель пластинку Баха. Запись в рижском католическом костеле. Советское еще качество, подумал Моклитару и хлебнул из бутылки. Достал томик Шекспира. Открыл наугад. «Король Лир». Начал читать. На восемнадцатой странице, там, где дочери уже стали предавать старенького отца, Моклитару всхлипнул. Ближе к концу, когда Лир босой и нищий, бродил по полям, хореограф начал плакать в полную силу. Он понял, что обнажил нервы настолько, что принял на себя ВСЕ скорби мира.

Трагедия отца Ахилла была для него жива, как сегодняшняя.

Дети, вырезанные испанцами в Мексике, обнимали его колени.

Маленький турецкий принц, утопленный братом, лежал в его ванной.

Трехлетний еврей бился в обратную сторону стекла его непропитой еще духовки.

На месте пропитой люстры болтался пятилетний английский пацаненок, повешенный за бродяжничество в семнадцатом веке.

Король Лир был для него ЧЕЛОВЕКОМ, а не театрально-литературной мишурой.

Моклитару понял, что принял на себя все скорби мира, и возрадовался.

Но и разрыдался. Прямо как Иисус.

– Господи, Господи, Господи, – приговаривал он.

– Как же так? – спросил он.

– Бедненький-бедненький, – сказал он.

– Бедные дети всего мира всех веков, – сказал он.

– Господи, я прошу тебя, умой их росой и дай покоя, – всхлипнул он.

Выключил проигрыватель, и, оставляя лужи, пошел в комнату и включил радио. Передавали стихи о детях блокадного Ленинграда. Моклитару сел, и, обхватив голову руками, разрыдался.

– Бедные, несчастные дети, – сказал он.

– Как Бог мог допустить это? – спросил он.

Потом подошел к окну, и допив коньяк, спросил:

– Чего хочешь от мя, Господи?

Сверху никто не ответил. Но зазвонил телефон. Моклитару, все еще плача, вздрогнул.

– Знак, – прошептал он и взял трубку.

– Моклитару? – это была бывшая жена.

– Ну? – спросил он, все еще переживая.

– Как насчет алиментов хотя бы за позапрошлый год? – спросила она.

– Твоим двум детям нечего одеть, – напомнила она.

Моклитару знал, что она не преувеличивает. Пацанам и правда нечего было одеть. Да и питались они не так, чтобы очень. В основном горохом, макаронами и хлебом.

– Ну а чем я могу помочь? – спросил он.

– Какой же ты… – сказала она.

– Отцепитесь от меня все, – сказал он резко.

После чего повесил трубку и снова заплакал.

– Бедные детки, – сказал он.

И добавил, чтобы понятнее было:

– Бедные ленинградские детки.

На следующее утро проснулся Моклитару поздно, и, выйдя в кафе, увидел, что вместо него ручки раскладывает какая-то потаскушка. Он уволен, понял бывший хореограф. Оставалась последняя ступень. Ну, что же.

Моклитару начал просить Христа ради.

ххх

– Пятерочки не будет? – интимно шепнул хореограф паре журналистов с главного канала.

– Пошел вон отсю… – обернулся к нему один, и замолчал.

– Да это же сам Моклитару, – услышал хореограф шепот, отходя с пятеркой.

Ему было все равно. Это оказалось, как играть в школьном театре. Сначала дрожь, а потом равнодушие и высокий профессионализм. И прима, упитанная девятиклассница, в качестве главного приза. Конечно, в голосах подающих было удовлетворение. Человек из Молдавии стал мировой звездой и опустился. Бинго. Это оправдывало существование четырех миллионов жителей Молдавии в глазах самих четырех миллионов жителей Молдавии. Но они, конечно, наивны как дети, подумал Моклитару. Думали, что спаивают меня, а я сам шел по своему пути.

Пятероч… – начал было Моклитару, но осекся.

– Моклитару, – сказал человек в плаще, – на кого вы работаете?

– Иди к черту, – сказал Моклитару.

– Иди к черту ТЫ, – сказал человек в плаще и показал ордер на арест с местом под фамилию.

– Садись, – велел он.

Моклитару послушно сел. Он не боялся тюрьмы, но там нельзя пить. Зачем тогда туда садиться? Человек в плаще хлебнул пива.

– На кого ты работаешь? – спросил он.

– Ни на кого, – сказал Моклитару, – что вы не…

– Не компостируй мне мозги, – сказал человек в плаще.

– Ты шаришься по городскому кафе, где шарится вся спившаяся интеллигенция, чтоб ее, – сказал человек в плаще.

– Подслушиваешь их разговоры несчастные, – продолжил он.

– Ты не вербуешься, наконец, – сказал человек в плаще.

– Значит, – сказал он, – тебя уже завербовали и ты стучишь на кого-то другого.

– Осталось выяснить, на кого, – сказал он торжествующе.

– Я просто нищий, – сказал Моклитару, и всхлипнул.

– Я… я… я… – всхлипывал экс-хореограф.

– Соберись, – сказал человек в плаще, – давно пьешь?

– Лет семь, – сказал Моклитару.

– Недолго тебе еще, – сказал человек в плаще.

– Вам тоже, – сказал Моклитару, глядя, как жадно тот допил пиво.

– Я на государственном коште, – сказал человек в плаще, – такие спиваются гораздо дольше.

– Так на кого ты работаешь? – спросил он.

– Клянусь, ни на кого, я нищ, я алкоголик, я опустился, – сказал Моклитару, и снова стал плакать.

– Алкоголики все слезливые, – сказал человек в плаще.

– Так будешь стучать на нас? – спросил он хореографа.

– За зарплату да, – сказал, плача, Моклитару.