Автопортрет неизвестного

– Портрета товарища Сталина в первом зале не будет, – меланхолически сказал Колдунов, глядя в сторону. – Дано указание, что чрезмерное количество портретов вождя только дискредитирует его художественный образ. Как бы тебе сказать по-умному, но чтобы ты понял? Банализирует, вот. Когда портретов слишком много, их перестают замечать. Портрет товарища Сталина из важнейшего смыслового центра превращается просто в деталь интерьера. Это неправильно. Мы могли бы сами догадаться, но вот нам дали указание, – и он вяло посмотрел на Алабина и даже слегка зевнул.

– Кто дал указание? – нахмурился Алабин.

– МГК партии.

– Кто лично? Кто этот человек?

– Имя-фамилия? А тебе какое дело? Нет, это не секрет, но я уже не помню. Позвонила какая-то товарищ из секретариата МГК и передала. Я записал.

– Извини, Коля, но это указание неправильное! Надо проверить, кто его давал, – громко сказал Алабин, а потом тихо, одними губами шепнул: – Провокация, провокация!

– Ты меня не расслышал, – сказал Колдунов. – В первом зале портретов товарища Сталина не будет. Один большой портрет будет в аванзале, перед первым залом. Перед, понял? Сразу, как с лестницы поднимаешься. И еще два – в третьем зале, он тематический, по армии. Там будет товарищ Сталин с генералами и маршалами и товарищ Сталин руководит обороной Царицына. А в первом – нет.

– Что ж ты мне голову морочил?

– Я тебя проверял, – слегка улыбнулся тот. – Я тебя испытывал.

– Что?! – заорал Алабин. – А кто ты такой, меня испытывать? Какое право имеешь? Тоже мне, критик-испытатель! Чекист-энкавэдист-самозванец! А если нет, представься как следует! Воинское звание! Ордер!

– Прости, – сказал Колдунов. – Я совсем сошел с ума. Мне иногда кажется, что мы все совсем сошли с ума.

Обнял его. Кажется, даже собрался поцеловать.

– Я пока еще нет, – отстранился Алабин.

– Ну, тогда держись, береги нервы. Пойду. Мне еще пять человек объехать…

Но тут дверь открылась и вошла Аня с подносом.

– Можно? Кофе, пожалуйста.

– Благодарю, милейшая Анна Михайловна, – поклонился Колдунов.

Он шагнул к ней, чтоб взять поднос у нее из рук, но вдруг украдкой покосился на картину, потом снова на Аню и опять на картину. Аня вздрогнула и уронила поднос. Кофейник упал на бок, кофе стал литься на паркет, Колдунов присел на корточки, поставил кофейник прямо. Но обе чашки разбились.

– К счастью! – сказал он. – Анна Михайловна, к счастью!

– Да, да, – кивнул Алабин. – К счастью.

– Ой, вы коленкой в кофе вступили! – сказала Аня.

– Это тоже к счастью, уверяю вас! Бог с ним, Анна Михайловна.

– Я сейчас. – И она убежала.

Колдунов поднялся с пола, держа в руке донце чашки.

– Хорошая марка, – сказал он. – Жаль. Настоящий Гарднер.

– От старых жильцов, – объяснил Алабин. – Пускай.

Колдунов вышел в коридор, взял с вешалки шляпу.

– Но где, когда, в каких таких директивах и постановлениях написано все это? Вот все, что ты мне говорил? – зашептал Алабин, глядя Колдунову в глаза. – Кто тебе дал такое указание? Кто дал право?

Колдунов совсем близко придвинулся и шепнул:

– Если бы ты знал, какая это тяжелая, сволочная работа – драться с тобой ради твоего же собственного счастья… – чмокнул его в щеку, надел шляпу и вышел.

Алабин вернулся в мастерскую. Хотел выйти на балкон и посмотреть, как черная машина увозит Колдунова, но в комнату вошла Аня.

– Ушел? – спросила она

– И слава богу.

– А то я бы ему брючину замыла. И потом бы уж чаем напоила. Чай лучше. От кофе одни пятна. Ты не сердишься?

– Василий! – крикнул Алабин в открытую дверь. – Дай-ка совок и веник!

– Чашечки жалко, – сказала она.

– Наплевать и забыть. Тем более что не наши…

– Заграничные?

– Нет, я не в том смысле. Ладно, проехали. Василий!

Вбежал Вася, худой и верткий, в сером халатике, перемазанном краской, он что-то писал в этой узенькой комнате, в своей собственной мастерской, и Алабин полюбовался им и еще раз мельком обрадовался: вот как хорошо. Такая красивая простая жена и такой славный пасынок. Вася ловко замел веником осколки в совок и снова убежал.

Алабин обнял Аню.

– Думал ли я, – сказал он. – Думал ли я, когда мечтал стать художником, когда учился в студии и в институте, что вот она какая, жизнь художника. Что вот с такими, даже слова не подберу… вот с такими придется дело иметь.

– А может, он верно говорит? – прошептала она, прижавшись к нему. – Пусть лучше в сарафане, Петя. А то что они все будут на меня на голую, ой, прости, на обнаженную смотреть? Я так не хочу. Я ж только для тебя, для тебя…

Вася прибежал с ведром и тряпкой, принялся мыть пол в том месте, где давеча разлился кофе. Ведро было цинковое, с серой водой, с черной дугой и треснувшей деревянной рукояткой, и в воде плавала какая-то веточка-палочка, от веника, наверное. Просто вылитое челобановское ведро. С ума сойти. Коля Колдунов прав, мы тут все сошли с ума, и нам все время что-то мерещится. Алабин опять засмеялся, посмотрел на картину.

– А может, действительно, огромная охапка васильков? Тут интересно по цвету может выйти.