Автор Исландии

Одна овца слабо заблеяла, и Хроульв вышел из сенника с полной охапкой, увидел меня, издал короткое «хух» – и весь честной народ снова принялся жевать. Такую красивую музыку мне редко доводилось слышать. Неужели после смерти становишься настолько чувствительным? Я вскарабкался на ясли и ходил за Хроульвом в сенник и обратно – как приятно ощущать разницу температур между многотолпной овчарней и бетонно-холодным сенником! Какие великолепные животные! И я начал расспрашивать его со странной заинтересованностью, словно юный журналист, который пишет свой первый репортаж. В ответ он односложно отхмыкивался, пока не закончил задавать корм. И тогда он вдруг заглянул мне в глаза, стоя в дверном проеме сенника, а затем окинул взором свое стадо, посмотрел на меня, как лидер нации на своего спичрайтера, подумал про себя: «А ведь он, болезный, не так уж глуп». И начал рассказывать. Двадцать лет он занимался своей скотиной, только ради нее и жил. Выращивал ее, улучшал породу. Двадцать лет ему по ночам снились эти овцы – и сейчас впервые он встретил человека, который проявил к этой его огромной работе какой-то интерес. В ближайшем к нам закутке стояли трое баранов и бросали на нас взгляды в промежутках между тем, как совали морды в сено, перебирали его зубами, пока не отыскивали лучшие травинки, отряхивали с себя нажеванное и потом поднимали голову, жевали. Закрученные массивные рога словно чудеса света. «Вон там, с краю, Носик, а потом Пятнаш, вот этот, с желтым пятнышком во лбу, а ближайший к нам – Малец, ему еще двух зим нет». Трое мужчин, заключенных в шерсть и рог, слегка комичного вида, такие бесполезные в своем отпуске длиной в 350 дней, а работы у них всего на 15 дней в году[71].

– Да, матки же их только раз в году к себе подпускают, а такой баран, как Носик, может за день оприходовать до тридцати маток, хотя я под него подвожу не больше пятнадцати. На дне часто семя бывает хилое, даже у самых лучших баранов.

Одна овца вышла из строя перед яслями. Встала в закутке, опершись головой на деревянную решетку. Она смотрела на нас с безнадегой во взгляде и иногда покашливала. Совсем как человек.

– А-а, это Черноголовка. У нее в легких какая-то хрень. А со вчерашнего дня у нее жар.

А потом он захотел показать мне Искорку. Я пошел за ним прямо по яслям – овцы расступались там, где мы проходили, – но вот он наклонился и начал разговаривать с одной из них, невероятно красивой белой безрогой овцой, которая стояла в загоне вместе со своими сестрами и жевала. Он ласково обратился к ней:

– Ну-ка, Искорка, подойди-ка, поздоровайся с гостем, вот так!

Овца приблизилась и, кажется, заглянула хозяину прямо в глаза, а он протянул ей клок сена, который она потом взяла десятью длинными передними зубами.

– Вообще-то я их ко всяким выкрутасам не приучаю, но моя Искорка – особенная, очень разумная скотинка, – сказал он ей, а я смотрел на бесцветное сено в его рыжей бороде. На голове у него была старая кепка, от которой понятие «кепка» было столь же далеко, как кооператив Фьёрда от нас.

Он уверял, что Искорка любит и ценит стихи. Во время окота Хроульв всегда ночевал в овчарне, сутками дежурил возле овцематок, лишь на час ложась в сеннике, и велел мальчику носить ему еду и выпивку. Во время этих долгих ночных бдений он боролся со сном, читая наизусть стихи. И тогда она всегда выделялась из общей массы, подходила к нему, навострив уши, и пристально смотрела на него из темноты – этими своими горящими глазами. Когда-то, когда овец гнали в горы, она упустила ягненка на переправе через реку: его унесло течением, и овца тотчас вскочила на берег и побежала по нему, блея своему ягненку, чтобы показать ему, где выбраться на сушу. А когда он вылез на траву, овечка стала отряхиваться, пока ягненок не начал повторять за ней. Она проделала это трижды, пока малютка почти полностью не обсох.

– Я это всю жизнь помнить буду.

Хроульв нежно погладил овцу по морде своими широкими рябыми пальцами и отблагодарил ее за верность коротким четверостишием:

Глазки словно искорки.
Вьюга склон завесила…
Умница ты, Искорка!
Нам с тобою весело!

Овца не стала критиковать его рифмовку. Она навострила уши. Правда-правда! Когда он читал стишок, она навострила уши. Вокруг нее стояло бессознательное стадо, пережевывающее свою старую жвачку.

А потом фермер как будто очнулся, повернулся к человеческой скотинке – мне – и произнес громкое ледяное «Ну-ну», а затем встал и исчез в дверях сенника. Время вышло. Директору фирмы «Акционерное общество “Хельская долина”» больше некогда разговаривать с журналистами. Я остался стоять и рассматривать их получше: этих сто пятьдесят его жен, которые все были на сносях.

Глава 16