Авторские колонки в Новой газете- сентябрь 2010- май 2013

Внезапное и стремительное возрождение Китая обернулось для Америки таким же шоком, какой вызвал запуск спутника полвека назад: что называется, не ждали. В том и в другом случае успех соперника бросал не только прямой, но и теоретический вызов. И если в «холодной войне» Америка отстояла тезис о превосходстве своей системы, то с Китаем еще не ясно. Способна ли эффективная экономика и дальше сосуществовать с коммунистическим режимом? Если да, то вместо конца истории, который ХХ веку обещала победа Запада, XXI ждет эпическая битва двух идеологий. Чтобы понять противника, Америка заходит издалека — с прошлого. В этом можно найти внутренний смысл череды посвященных Китаю выставок, которую венчает энциклопедическая экспозиция «Кублай-хан» в музее Метрополитен. В ней зрителю Китай представлен таким, каким он впервые открылся Западу.

У обычной лошади, как считалось в старом Китае, 10 ребер. У хорошей бывает 12, и только выдающийся конь живет с 15 ребрами. Однако пересчитать их можно лишь тогда, когда он исхудал до крайности. Именно такое животное изобразил на свитке лучший художник юаньского Китая. Тонко вылепленная голова, изящно вырезанные ноздри, огромные печальные глаза, стройные ноги. Измождение не скрывает стати: как будто Росинанта скрестили с Дон Кихотом.

Китайское искусство давно завело роман с кавалерией. Лошадь казалась сгустком стихий, своего рода мотором, работающим на космической энергии. Не зря вельможи гордились конюшней больше, чем гаремом. Лошадь считалась самой дорогой и престижной игрушкой богатых. Но в эпоху Юань конь стал еще и универсальным символом, общим языком, понятным побежденным и победителям.

На дворе — XIII век. Монгольская империя простирается от Киева до Даду (ставшего потом Пекином). На императорском троне сидит внук Чингиза Кублай-хан. Это с ним познакомился Марко Поло. О нем написал Кольридж. По картинкам его знают многие: плоское бесстрастное лицо, непроницаемые глаза, грозный, но невозмутимый человек-гора — прообраз и идеал безраздельной власти. Кублай-хан уже не похож на своих диких прадедов, которые, завоевав Китай, сгоряча решили истребить всех его жителей. Лёссовые почвы не годились для коневодства, а если страна не подходила коням, то она была не нужна и монголам. Китайцев спас соотечественник: мудрый советник монголов объяснил, что налоги можно брать только с живых поданных.

Прошло два поколения. Кублай-хан уже умел говорить (но не писать) по-китайски и полюбил роскошь. Особенно — пышные постройки, хотя сам он все еще предпочитал спать в шатре, раскинутом во дворцовом саду. Кублай-хан окружил себя блеском и сиянием, и от придворных он требовал того же. На торжественные церемонии они являлись в нарядах, сплошь расшитых золотом. Будучи кочевниками, монголы всем искусствам предпочитали текстильное как легко поддающееся перевозке. Другим соблазном юаньской эпохи стал театр. Бурное и яркое, как на Бродвее, зрелище, позже ставшее Пекинской оперой, развлекало и поучало варваров, постепенно распространяя цивилизацию — снизу вверх. Остальным монголы не интересовались и, проявляя терпимость, позволяли каждому молиться своим богам, включая христианского.

Образованному сословию от этого было не легче. Не знавшие грамоты монголы упразднили экзамены на государственную службу. Вместе с ней исчезла надежда на доходные и престижные должности — надежда, которая веками служила социальным рычагом и безотказным стимулом для учебы. В Китае, где идеалом красоты служил не мужественный воин, а студент с мягкой, женоподобной внешностью, образование открывало все двери. Оно вело к власти, богатству и утонченным наслаждениям духа. При монголах образование стало ненужным, знания — бесполезными, положение — шатким. Кто-то пошел на службу, стараясь привить новым хозяевам традиционные вкусы и привычки. Но те, для кого пропасть между классической культурой и варварской вульгарностью оказалась непреодолимой, выпали в осадок и стали напоминать ту самую лошадь с пятнадцатью ребрами.