Автостопом на север

Этот дядька с «мерседесом» эксперт. Когда наш Крамс кого-нибудь из нас называет экспертом, тогда это действительно так. Шубби у нас эксперт по боксу, Фридрих Карл — по анекдотам, Пепи — по сигаретам. Меня-то Крамс еще ни разу экспертом не называл, и если подумать, то и мне ничего в голову не приходит, в чем я мог бы считать себя экспертом. Во всяком случае, что касается всех школьных предметов. Я — как Ломоносов. Про него Крамс рассказывал, что он во всех областях здорово разбирался и такие изобретения и открытия сделал, что и сейчас еще люди удивляются. Ну, теперь-то я — эксперт по автостопу. Это точно. И больше в нашем классе таких нет.

Дядька с «мерседесом» — эксперт по старинному барахлу. Сейчас он заказал еще по чашке кофе и рассказывает, как он гоняется за всяческим старьем, а потом продает.

— А и цена всякий раз на донышке написана? — спрашиваю, чтобы он понял: комиссар Мегрэ все видит, все замечает.

И правда, на старинных предметах дядька по всяким там значкам узнает цену вещи.

— У нашей бабушки была лампа керосиновая, старая очень… И абажур… постойте, стеклянный, красного стекла со всякими там выдавленными фигурками.

Дядька даже чашку отставил. Глаза горят.

— …Где лампа?

— У Петера, брата моего. Он ее у бабушки выцыганил. Я еще посмеялся над ним, обозвал барахольщиком.

— Дурак! — бормочет себе под нос дядька. — Не меньше сотни к ней пришпилено.

— Это почему же? — спрашиваю я, стараясь не быть похожим на барана перед новыми воротами. — Ничего к этой лампе не было пришпилено.

Оказывается, это связано с античностью, объяснил мне дядька.

Я поднимаю чашку и заглядываю под донышко — нет там ничего. Ничего она, значит, не стоит.

Мерседесный дядька курит какую-то светлую сигару. К сожалению, мне не предлагает, а то бы я ему показал, какой я закаленный после динамитных патронов, которыми меня угощал солдат. И вдруг он делает мне интересное предложение, при этом выпускает изо рта круглые, будто вычерченные циркулем, кольца дыма.

В сезон, говорит он, то есть несколько недель летом и несколько зимой, он работает в сфере обслуживания. Тогда он не собирает никакого старья. Летом и зимой он стоит за стойкой.

— Какой стойкой?

— Ну ты и даешь! Стойка имеется в каждом ресторане, в каждой забегаловке… Вон видишь, где большие краны торчат, — это и есть стойка.

За такой вот стойкой и стоит мерседесный дядька в разгар сезона: открывает посеребренные краны, наливает водку, передает бутылки и конфеты. Тут он и ловит своих «птичек», как он говорит. Птички эти не летают — это он про деньги. А мне, значит, он предлагает записаться к нему в племянники или что-нибудь в этом роде. За стойкой мне стоять не придется — это запрещено. А вот писать всю писанину за него, подсчитывать пивные кружки, мыть стаканы, считать, сколько продано конфет, немного прибирать — это все тоже немалая работа. Чаевые пойдут мне, квартиру он обеспечит на все каникулы, триста марок он будет мне платить, к тому же море и солнце бесплатно. И хорошенькую кралю я смогу себе завести.

Описывает он мне все это, будто рай среди пустыни. Подумаешь, поработал часа два-три до обеда! Сам-то он терпеть не может всей этой писанины. Он лучше займется стариной…

— А как это получается, что за стойкой так много заработать можно?

— Я думал, у тебя котелок лучше варит. Официанты, они, конечно, живут на чаевых, но им бегать приходится: плоскостопие там, распухшие вены и всякое там прочее. А я стою себе за стойкой, как царь, император или генерал, ясно?

Оба мы смеемся. Я поглядываю на стойку, за которой стоит тетка поперек себя шире. Правда, рожа у нее кислая — должно быть, этот генерал проиграл водочное сражение.

— Здесь ты птичек не поймаешь… Дурак! Здесь два-три постояльца — и обчелся. Разве какой-нибудь транзитник заглянет. Нет, здесь ничего не заработаешь. Я иду сразу в большую гостиницу. Летом — на побережье, зимой — в Тюрингию. Ну ладно, просчитаешься на чаевых, разве что пара пфеннигов перепадет; в месяц до пятидесяти марок-то набежит. Это, стало быть, твои. Чтоб тебе легче было, я на стойке ставлю стеклянный сапожок — в него они и бросают свои чаевые пфенниги. Сапожок приманивает.

Так он стоит и разливает. Заработок у него неплохой, но ему кажется — жидковат. Тогда он договаривается с каким-нибудь честным работягой из официантов.

— Поначалу я наливаю строго по мерке. Но вот когда они заложили как следует, я на миллиметр, может, и полмиллиметра меньше мерки наливаю. И так рюмка за рюмкой. Ты вообразить себе не можешь, сколько люди за отпуск выпивают. Дело стоящее. Норма у меня — тридцать рюмок, но иногда и до тридцати пяти довожу. А на рассвете, когда они допились до чертиков, можно и с пивом то же самое проделывать. Гони побольше пены — они уж ничего не замечают. Можно и сорт подешевле какой налить, все равно заплатят. А если я пару граммов не долью, это и для здоровья хорошо. Назови мне какую-нибудь марку.

Тут уж я лицом в грязь не ударю. Этому человеку с «мерседесом» я назову, что называется, оптимистический вариант. И я ляпаю:

— Виски!