Аввакум

Взорвался и замолчал, никому уже не переча и всем покоряясь.

На следующий день Василию Борисовичу подали его карету, запряженную шестеркой лошадей. Его слуги и его свита состояли почти что из полутора сотен холопов и дворян. Конвоировали драгоценного боярина три тысячи сейменов. В Крым повезли боярина. В страшный для русского уха – Крым.

Когда лошади рванули, качнувшись, Василий Борисович ухватился рукою за пояс, и рука нащупала серебряную цепь от кандалов. Ужаснулся:

«Не закопал цепь вместе с кандалами – и в цепях».

Вспомнил сон. Орла с прикованными к скале крыльями. Какие это были крылья! И не улететь…

10

Алексей Михайлович выбирал, куда бежать, в Ярославль или в Нижний Новгород.

В прошлый раз, когда полегла конница под Конотопом, обошлось, но теперь не конница, не пехота, все войско побито. Нет у Москвы щита. Бежать, бежать!

В Нижнем стены надежнее, а за Волгой леса медвежьи – есть где спрятаться. Ярославль тоже город крепкий, и уж очень там хороши храмы.

Досада разбирала. Купил у Бориса Ивановича Морозова десять тысяч четей ржи, как раз в нижегородских его вотчинах, в Большом Мурашкине. Нанял суда, перегнал хлеб по Оке в Угру, чтоб оттуда Днепром везти в Киев, Шереметеву. Но Шереметева самого в Крым увезли, удержится ли Киев – одному Господу Богу ведомо.

Везти хлеб в Москву – как бы хан не пожаловал. Обратно в Нижний перегонять – денег потраченных жалко.

Тоска брала Алексея Михайловича. Спать стал плохо. Все прислушивался, не всполошились ли колокола, не бегут ли с известием – татары, мол, за Окой! А дела, как на смех, одно другого сквалыжнее. Никон жалобами одолел. В такой-то час, когда придут, сожгут Москву, как вязанку хвороста, искать суда на дьякона с портным, требовать правды из-за стога сена, из-за овина с рожью. Кровь закипала от гнева и обиды. Измельчал святейший, хуже Зюзина стал, тот в долг берет, а этот по всякому пустяку собачится.

Изливать душу прибегал Алексей Михайлович к голубушке к Марии Ильиничне.

– Уж такой народ у меня препоганый, ни у одного царя таких сутяг нету. Вчера разбирал подлости да мерзости, позавчера мерзости да подлости, и сегодня тож! Сын боярский Гераська клепает на брата Алексея. Этот Алексей сжал у Гераськи поле конопли, потравил на гумне десять копен овса да две копны ржи. Некий дьячок силой постриг жену в монахини, сам блудом живет. Князь Белозерский с сыном держали солдата на двух цепях четыре года!

– Четыре года! – ахнула царица.

– Давали бедному по двенадцать сухарей в день да ведро воды на месяц. Четыре раза огнем жгли.

– И что же ты присудил?

– Как они над солдатом, так и над ними. Сухарей только прибавил, по сорок штук на день.

– Уж очень страшно, да ведь заслужили, – одобрила приговор Мария Ильинична.

– Святейший совсем меня допек. Из головы Шереметев не идет, а я сижу, слушаю, как Никона травили портной с дьяконом. Дьякон на Кие-острове повинную написал, а в Москву привезли – отрекся. Девять раз люди Никона плетьми его потчевали, как тут себя не оговоришь.

– Сам небось разболелся, да на царя рад тень кинуть.

– Ты уж не говори так, голубушка, – испугался Алексей Михайлович, – не бери греха на душу. Сердит он, сердит… Что тут поделаешь?! Прислал донос на Ивана Сытина, на соседа своего, дескать, захватил у монастыря рыбное озеро Ижву… А Иван Сытин бьет челом на жителей деревни Тютчева: по приказу Никона стреляли в него, в Ивана, сено у него выкосили… Этого дела не кончили, новое завелось. Другой сосед, Роман Боборыкин, окольничий, оттяпал у монастыря покосы… Так ли, не так, Никон пыхнул и приказал скосить у обидчика и сено и рожь. А царь – разнимай.

Царица целовала Алексея Михайловича в темечко, приголубливала, он отходил сердцем, ободрялся.

Вдруг примчались с Украины вести преудивительные.

Польское войско, победив Шереметева, уничтожилось само собой! Не получило достаточной платы и ушло. Ушел и нуреддин с добычей. Одна только тягота и осталась: за Шереметева требовали уж очень много – двести тысяч золотых монет да еще Казань с Астраханью.

Болезненные для самолюбия вести пришли из Европы. Римский Папа Александр VII воздавал почести Потоцкому, отслужил молебен в храме Святого Станислава и поздравил Яна Казимира «с преславной победой над московитами – врагами святой церкви».

От киевских же воевод, от Барятинского и Чаадаева, сыпались поклепы друг на друга.

Иван Чаадаев сообщал: донесения Барятинского о его военных успехах – ложь. Нигде войны не было, кроме местечка Иванкова. Князь Юрий ограбил городок и его окрестности ради своей корысти, чтоб разжиться. А на Чаадаева писали люди Барятинского: простой народ грабит, творит насилия.

И царь только вздыхал. Что оставалось делать воеводам? Деньги для их войска посылали медные. Медные деньги украинское население принимать отказывается, хоть с голоду помирай.

– Этак у меня все воеводы разбойниками станут.