Аввакум

Вечерами пылающее солнце, круглое, румяное, ставили, как хлеб в печку, в пышущую жаром закатную зарю, а на утренней заре поспевший хлеб вынимали. И жара, не убывая за ночь, днем крепчала, и житье за каменными стенами Кремля становилось душным до немоготы.

Алексей Михайлович давно хотел переехать в Коломенское, к прохладе Москвы-реки, в тень дубравы, да все недосуг было.

Бояре – судьи разных приказов, видя, как убывает лето, тоже спешили покончить с неотложными делами и толпой шли к царю.

Но перво-наперво он подписал указ о фальшивомонетчиках, который сам и сочинил, однако, прежде чем обнародовать, отдавал на обсуждение в Думу и в приказы.

Отныне за всякий злой умысел для делателей медных фальшивых денег полагалась своя кара.

Смертная казнь была отменена, разве что еретика могли сжечь, а потому самому большому злодею, кто режет из металла маточники, переводит с них чеканы и деньги чеканит, полагалось отсечь левую руку и обе ноги. Тому, кто переводит чеканы с чужих маточников и делает деньги, – отсечь левую руку и левую ногу. Кто покупает маточники и чеканы – отсечь левую руку. Кто украл маточник и чекан, но денег еще не делал – отсечь у левой руки два перста… Всех статей, приложимых к фальшивомонетчикам и к сбыту фальшивых медных денег, было двадцать семь. Предпоследняя статья указывала бить своровавших кнутом, а последняя – батогами.

Торговые люди в челобитных давно уже просили великого государя созвать собор, чтобы им отменить медные деньги или сделать их твердыми.

Но Алексей Михайлович был в заботах о другом соборе – о суде над Никоном. Нельзя было затеять два собора сразу. А святейший не унимался.

Проклял, уже не в первый раз, крутицкого митрополита Питирима за то, что, не спросив святейшего патриарха, хиротонисал в епископы нежинского протопопа Максима Филимоновича. Питирим постригал и посвящал протопопа еще в прошлом году, и с той поры Никон усердно проклинал митрополита. Вятский епископ Александр, которого Никон прогнал с Коломенской епархии, уничтожив саму епархию, подал «моление противу Никонова проклятия». На Лобном месте подал, когда шли крестным ходом к Казанскому собору.

Никоновы проклятия будоражили Алексея Михайловича, но еще больше тревожило другое: патриарх, покинувший патриаршество, снова начинал вмешиваться в церковные дела.

Перед царем лежало свежее наставление Никона келарю Кирилло-Белозерского монастыря, с виду вполне безобидное:

«Никон, Божией милостью патриарх, во Святом Дусе сыну нашему Успения Пречистыя Богородицы Кириллова монастыря старцу Матвею благодать, милость, мир от Бога Отца и Спаса нашего Иисуса Христа. Ведомо нам учинилось, что у вас Рождества Пречистыя Богородицы Ферапонтова монастыря с келарем старцем Корнилием бессовестье учинилось, великие от вас и напрасные убытки и волокиты и правежи чинятся. Что старец Корнилий своровал и вам до него и дело, с ним и знайтесь, а место святое и игумен с братьею и с крестьяне перед вами ничем не повинны».

Увещевание, и все. Но Никон величал себя патриархом. Осаживая двух строптивых старцев, беря под свою защиту знаменитые монастыри.

Самому писать Никону нельзя, он письма не возвращает, слова писем переиначивает, приходится слать к нему словесные выговоры…

Украинские дела тоже были запутанные и немирные.

Войска Хмельницкого заняли Переяславль, но были разбиты. Самко, Золотаренко с Ромодановским и Волконским отбили от изменников Кременчуг. Борьба за гетманскую булаву никак не унималась, и многие люди присылали челобитные, просили дать Украине в князья мудрого человека Федора Михайловича Ртищева.

– А чего бы и не дать? – говорил себе государь и знал, что сделать этого нельзя.

16 июля всем двором Алексей Михайлович переехал в любимое свое Коломенское.

Первый же вечер выдался зоревым, парным. С горы было видно, как натекает туман в луга, между лесами. И как стоят эти молочные озера, не теряя белизны в сумерках и даже при первых звездах, когда земля совершенно черна.

На другое утро, спозаранок, Алексей Михайлович, поднявшись вместе с птицами, тайком ушел на Москву-реку с вожделенным намерением переплыть ее без докучливых своих оберегателей.

Он разделся донага под дубом и, прикрывая срам сорванным лопухом, спустился к воде. Потрогал ногой – не холодна ли? – и возрадовался: как молочко из вымечка, не остыла за ночь широкая река.

Отбросив лопух, царь перекрестился и, взбуравя воду, добежал до глубины и ухнул наконец всем телом, охая от первого вскупыванья и уже в следующий миг блаженствуя в струях тепла и вольного лознякового духа, истекающего от всякой русской реки.

Царь плыл на другую сторону саженками, но плеск ему не нравился, и он начинал грести руками под водой, по-лягушачьи, приглядываясь к противоположному берегу, далеко ли сносит, и особенно к темным илистым местам, где собирался поглядеть, сидят ли в недрах раки.

Матюшкина вспомнил. Немало с ним было поймано раков и в детстве и в юности, да и потом.

– Дурак! – сказал о Матюшкине царь с чувством и тотчас выплевывая попавшую в рот воду.