Аз есмь царь. История самозванства в России

Между тем Разин не был самозванцем. Это существенный момент. Он не претендовал на богоизбранность. Он не называл Алексея Михайловича лжецарем, чтобы примерить на себя роль царя настоящего. Выступив от его имени, он постепенно полностью перестает упоминать его. Народная рецепция, и в частности фольклор, не изображают Разина самозванцем. Народ не приписывает ему царского происхождения. Чтобы лучше осознать этот факт, сравним его с Пугачевым, который остался в фольклоре тем, кем тщился представить себя в реальности: Петром III. И напротив, в песнях Разинского цикла всячески подчеркивается его низкое – не царское и не дворянское – происхождение. Впоследствии этот образ проник и в одну из общих фольклорных тем, в рассказ о поединке казака с царем, из которого первый вышел победителем. Сочинители песен вложили в уста казака слова: «Я не царских и не боярских, / А я Стеньки Разина сын». Источником его власти был не Бог, а народная сходка. Одна из основополагающих традиций царской власти, приписывание высшей власти Богу, была таким образом дезавуирована.

Строя образ бестелесного мистического тела царевича на глазах у его отца, «телесного царя» Алексея Михайловича, мятежники, как ни странно, оперировали вполне материальными категориями. Ведь ими руководило вполне земное, не мифическое тело их государя Разина, которым они в случае победы могли заполнить созданную ими пустоту. Это земное тело обладало властью, чья легитимность была основана на социальном представительстве, коренившемся в реальном, а не потустороннем мире. Такой материальностью было и само Разинское восстание, и его дискурсивное орудие, имманентное движение, направленное на борьбу за власть во имя народного блага и, таким образом, таившее в себе ростки современной политики.

Подведем итоги. Выдумав телесно незримого царевича, разинцы низвели государя до состояния бестелесности. Царь стал в подлинном смысле слова недоступным, словно отрезанным от реальности. Помогая монарху окончательно перейти в трансцендентное состояние, мятежники расчищали пространство для размышлений о суверенной политической власти, об имманентной, основанной на социальном представительстве легитимности. Политика, направленная на сакрализацию Романовых, произвела неожиданный эффект: недоступное тело царя открыло доступ к современной политической концепции власти.

Отец, помазанник Божий, был отодвинут в тень, сын оставался фикцией: для народного вождя, не претендовавшего на роль наместника Бога на земле, освободился трон, который в коллективном сознании оказался наделенным имманентной легитимностью. Разинцы словно переиначили на свой лад известную пословицу «свято место пусто не бывает», где под святым местом первоначально подразумевался трон. Их вариант, «пусто место свято не бывает», позволяет оценить дистанцию, отделяющую производную от оригинала.

НА ПУТИ К МОДЕРНОСТИ

Я не забываю ни о скудости источников, ни об уязвимости их содержания, ни, наконец, о кратковременности маневра с бесплотным телом, к которому прибегли восставшие. Поэтому, приступая к финальной части этой главы, необходимо быть вдвойне осмотрительным в выводах.

Трещина в ткани русской политической культуры. Эта трещина заметна в разнообразии языка. Представители власти описывали восстание в рамках трансцендентных понятий (отступничество, бесовский соблазн). Бунтовщики идентифицировали врагов по социальным функциям и клеймили эксплуататоров «честных людей». Русская культура XVII века была еще едина, ориентировалась на одни и те же символы. Однако борьба с закрепощением, ограничением казачьей вольницы и колонизации, равно как этнические и религиозные требования, привели к первой трещине, к робкой и не вполне осознанной попытке отделить мирское от Божьего и придать действиям людей политическое измерение в современном значении этого понятия.

К иной модерности через архаику. Указав на эти новации, необходимо сделать оговорку: у участников восстания светский язык соседствовал с языком божественного откровения. На фоне всеобщей веры в трансцендентное происхождение власти, о чем красноречиво свидетельствовала клятва Нечаю, почти не ощущался политический уклон восстания. Словами «царевич», «клятва верности», «молитвы» вполне можно было изобразить привычные властные отношения с фигурой царя. Однако если русские монархи и назывались Божьими избранниками, все же никто из них прямо не утверждал, что он посланец Небес. Мятежники в этом смысле пошли дальше. Придумав Нечая, они порвали с хитроумными построениями политической теологии царского режима: возвели ее в абсолют и сделали невыполнимой.