Аз есмь царь. История самозванства в России

В сцене, нарисованной Панаевым, бросается в глаза отсутствие подлинной традиции политического представительства классов. Когда народ ставил на одну доску самодержца и самозванца, он, пусть и лелея мечту о казацком или крестьянском царе и тем самым делая первый шаг в сторону социального представительства, все же по большому счету не сомневался в трансцендентной легитимности власти. Он подтверждал непреодолимость дистанции, отделявшей его от власти. Но – повторим еще раз! – было бы ошибкой видеть в этом слепое следование догме о божественном происхождении царской власти. Царь и самозванец – не единственные понятия, оказывающиеся взаимозаменяемыми: та же особенность свойственна узаконивающим инстанциям власти, которыми может быть и Бог из официальной доктрины, и божества из славянского синкретического пантеона, или «народного православия», как называют его российские этнологи. Мы уже видели, как подлинность Труженика поверялась Матерью – сырой землей и знахарем, который, коронуя самозванца, в каком-то смысле примерял на себя роль православного патриарха. Эти верования, которыми обосновывался социальный протест, русской интеллигенцией были названы «религиозными суевериями». Не будем касаться патернализма просветителей, у которых заимствовано это словосочетание; сосредоточимся лучше на анализе, которым оно сопровождается. В. Г. Короленко полагал, что религиозные суеверия в обществе соседствуют с «гражданскими», образуя странный симбиоз, союз колдуна с ябедником. «Колдун и ябедник, – пишет он, – исстари знакомые русской жизни типы»; когда читаешь это в первый раз, связь между ними кажется не вполне очевидной. Чтобы увидеть ее во всей ясности, необходимо установить общность семантического поля обоих терминов и рассмотреть их в контексте нескольких случаев самозванства. Глагол «ябедничать» означает доносить и возводить напраслину, но для описываемых этими словами действий есть другие термины: «клеветать», «наговаривать». Между тем последнее слово многозначно: оно синонимично глаголам «клеветать», «бросать жребий», «ворожить», «исцелять». Мы видим, что в источниках доносчик и потусторонний мир, представленный в числе прочих знахарями, связываются друг с другом7. «Один, – пишет Короленко, – знает волшебное слово, приводящее в движение таинственные силы потустороннего мира; другой владеет таким же волшебным словом, навлекающим не менее таинственную грозу власти». Колдун и ябедник ворожат и клевещут, одним словом наговаривают: они околдовывают власть (колдовать = вызывать, сзывать, звать, призывать). С одной стороны, верования позволяют простым смертным приблизить к себе носителей высшей власти: они свергают его с пьедестала, констатируя несоответствие божественной воли, как они ее себе представляют, поведению царя; лишая царя сакральности, они обретают право на бунт, который еще больше способствует развенчанию монарха. С другой – они не отрицают трансцендентной легитимности власти как таковой. Иначе говоря, даже если народ и отвергает политику царя, не связывая это с вопросом о его подлинности, даже если он обличает ее, называя самовластной, он еще не ставит под сомнение подобную власть как таковую, ибо в его глазах она освящена божественным авторитетом. В русском варианте французская пословица «Король умер. Да здравствует король!» звучала так: «Царь умер. Да здравствует власть!», что фактически означает – «Ни один царь не может быть настоящим царем, но власть остается властью». Или, как говорит Короленко: «Суеверие гражданское заставляет робко преклоняться <…> перед всяким, кто владеет тайной хотя бы и самозваной власти». Подчеркнем еще раз: речь идет не о власти современного типа, основанной на представительстве, но о власти, понимаемой как воля монарха, навязываемая населению. Если нам это о чем-нибудь говорит, то о том, что в коллективных представлениях переход от политики старого типа к политике современной совершается не одномоментно. Процесс происходит постепенно, у него сложная временнáя структура. Определить все его фазы – задача исследователя.

Между тем русские элиты после Великой французской революции и Наполеоновских войн, когда царская армия заняла Париж, столкнулись с новой Европой, в которой отношения общества и власти осуществлялись в соответствии с идеей политического представительства. Эта идея родилась в определенной стране на определенном этапе ее развития, но оказалась универсальна. Она была несовместима с попытками царей подвести политику под понятие религии. Когда западная концепция политики попала на русскую почву, пусть и в искаженном, урезанном, ослабленном виде, Россия была уже не той tabula rasa, о которой век назад писал Лейбниц: здесь были коллективные субъекты, привыкшие строить отношения с правительством своей страны не вполне в духе этой концепции, скорее с помощью практики самозванчества, но все больше утверждавшиеся в мысли, что их главный враг – существующая форма власти, а не только физическое тело царя.