Азъ-Есмь

Воспитанный на русской культуре и в то же время не без усилий сохранявший в новых исторических условиях с этой культурой связь, Луначарский в 20-е годы занял по отношению к исконно народному началу промежуточное положение, точнее, образцово-промежуточное. Его неизменно волновали самобытные люди-миры Толстого, Тургенева, других русских писателей и еще больше влекли «ясные», «четко сформулированные» новые герои-идеи, утверждаемые классово-пролетарским искусством. Рапповскую тенденцию членения «единого организма» советской литературы он не поддерживал, а откровенно издевательскую иронию «стопроцентных» напостовцев: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» (128) недвусмысленно порицал, но делал это осмотрительно, отечески, больше для «острастки», чем по существу. Довольно серьезно тревожась о том, чтобы Л. Авербах, Г. Лелевич, С. Родов и другие «неистовые» не стали «кучкой завоевателей в чужой стране», он периодически устраивал им самую жесткую головомойку, однако его тон и неистребимое расположение к «чистым помыслам» законодателей нового художественного миросозерцания обеспечивали им все условия для «нормальной» жизнедеятельности. «Наши разногласия... с Луначарским носят совершенно иной характер...» – успокаивал Л. Авербах своих сподвижников, когда те вгорячах готовы были опустить (и нередко опускали) свою «проработочную дубинку» и на голову «покровителя новизны». Широкая эрудиция, тонкий художественный вкус и эмоционально-объективизированное умение Луначарского подойти, «приноровиться» к народу, чей опыт жизни оставался в большей части за пределами его личного опыта (как и у всех, не безграничного), позволяли ему различать в Вороненом одного из «образованнейших представителей» литературно-критической мысли и вместе с тем не давали возможности почувствовать в нем поборника народной идеи, интегрировавшей – во плоти и духе – то, что, собственно, и составило в дальнейшем основу нового метода.

Народная мысль, обретшая в полемических выступлениях А. Воронского и А. Луначарского, в других литературно-критических спорах перспективные контуры, еще более «материализовалась» в художественной практике 20-30-х годов, сердцем и умом «отозвавшейся» на горьковские гуманистические устремления. «Сейчас на Руси трое «первоклассных» литераторов,– с удовлетворением отметил художник в письме к Сергееву-Ценскому в 1926 году, - Вы, Михаил Пришвин и Алексей Чапыгин... Кроме этих троих есть еще Горький, но этот будет послабее и – значительно. Так думать о себе понуждает меня отнюдь не «ложная скромность», а – самосознание и сознание, что быть четвертым в конце этого ряда вполне достойное место».

Что тут, обычное для Горького самоумаление? Не совсем. Воздавая должное писателям, сумевшим в атмосфере нигилистического опьянения запечатлеть «живого русского человека», художник с «заглядом на будущее» оценил тот взнос, который был ими сделан в постижение народной натуры в перестраивающейся России. «Моя радость и гордость,– разъяснил он год спустя сущность своего «антропоцентризма» в статье «Десять лет»,– новый русский человек, строитель нового государства...»

Эта призма: «Маленький, но великий старатель, рассеянный по всем медвежьим углам страны» определила и направленность горьковских контактов с остальными литераторами-современниками, занимавшимися выявлением взаимосвязи «законов», «веления», «воли» времени с деянием простого человека. Обратившись после «насквозь русского», «удивительно русского» пришвинского мироощущения, создавшего гармонический образ сына Земли, Сорадователя, Весьчеловека, к «людям революции» Фурманова и Фадеева, к крестьянам-солдатам Федина, Горький нашел в них (особенно в Чапаеве и Морозке) воплощение тех самых светлых народных черт, которые талантливо и мастерски сумел схватить Пришвин. «В России рождается большой человек... – поделился он с Фединым своими наблюдениями над «самосотворением» новой личности, сочетающей в себе «био- и геооптимистические» качества русского характера с его социальной активностью.– Мне кажется, что он везде зачат, этот большой человек... Я уверен, что Россия ближе других стран к созданию больших людей...»