Азарел

— Конечно, нет, — отвечал он, — они знают, что и как надо. А ты нет. И что бы ты ни говорил, ты не имеешь права с ними спорить. Ни их огорчать.

— Вот как? Только они имеют право огорчать меня?

— Именно так. Только они. Если ты ведешь себя, как сегодня и как всегда. Потому что они — наши родители. Если ты этого не понимаешь, значит, ты безголовый.

— Неправда, — ответил я, — голова у меня именно что есть! И все, что я сказал, верно. Что я злой, плохой, это возможно, этого я не отрицаю и им другого не говорил. Но они еще злее и хуже меня. Только они не признаются! А я признаюсь, да, я плохой, какой есть, пусть! Но, по крайней мере, не отрицаю. А если бы они были лучше, был бы лучше и я.

— Молчи уж, — сказал Эрнушко, — ты всегда был плохой, сколько раз и Олгушку обижал, и мне, — он покраснел, — сколько раз говорил: эй, ты, хороший ученик! Но я не обращал внимания. По мне, хоть на голове ходи (тут он совсем задрал нос), но мать и отца не раздражай. Я только потому с тобой говорю, что хуже будет тебе. Еще хуже нынешнего. Если у тебя и правда есть голова на плечах, ты и сам знаешь. Хочешь в ученики к мастеровому?

Мною тоже овладела гордыня.

— Мне плевать, — сказал я, — на твой ум и на хорошее ученье. Я лучше пойду к мастеровому. И, если захочу, стану еще хуже. А когда вырасту, отплачу за все, за каждый удар.

Тут моя мать открыла дверь. Но не вошла.

— Оставь, — сказала она Эрнушко, — этого мерзкого выродка. Иди сюда.

Эрнушко вышел. А мать сказала:

— Ты останешься здесь, и никто больше не будет с тобой заговаривать.

— Нет, так нет, — отозвался я; она закрыла дверь.

Я опять выключил свет и лег на пол, но потом, почувствовав под собою ковер, снова поднялся, вытянул его из-под себя и улегся на холодный паркет.

Они ведь хотят, чтоб я умер, — думал я, — моя мать сказала: к чему такой? Ну, что ж, его не будет.

И я снял с себя в темноте всю одежду, даже рубаху, и так лег на холодный пол. Я ощущал запах воска. И думал: авось простыну, а там, может, и умру. Тогда и к мастеровому идти не надо. И они смогут радоваться, когда будут меня хоронить.

И мне пришло на память, что было, когда я хотел выпасть из окна.

Тогда, думал я, я еще верил, что на моих похоронах будут плакать. Но если бы это происходило теперь, они бы радовались, я знаю. Только вот показать, что радуются, все-таки не посмели бы. Показали бы, что горюют, потому что стыдились бы прочих, потому что они «хорошие родители», «священник и супруга священника». Отец сказал бы речь и лгал бы у моей могилы про Бога, мать плакала бы, и брат с сестрой тоже, но про себя все думали бы: наконец-то мы от него избавились. О, как было бы чудесно, думал я — и представлял себе это, — если бы я мог тогда и там, на собственных похоронах, крикнуть: «Они лгут, все до одного лгут! И радуются».

Я дал темноте окутать меня. Но тишина, и темнота, и усталость не давали мне уснуть.

Ты совсем один, думал я, никто не станет вперед о тебе заботиться. Все, кому ты близок, гневаются на тебя. Ты прекрасно знаешь, что, кроме них, у тебя нет никого. Никому из учителей и товарищей по школе нет до тебя дела, и тебе нет дела ни до кого. Ты совсем один, в точности как тогда, когда не решился выпасть в окно, и после получил взбучку, и не решился убежать. Потому что струсил. И теперь не решишься убежать и не решишься пойти в ученики к мастеровому. Конечно, хорошо бы простыть и умереть. Но и на это ты не решишься. Сейчас ты наденешь рубаху, потом ляжешь на тахту, а потом и периной накроешься. Чтобы не простыть. А потом опять будешь плакать втихомолку. Ты трус. И всегда был трусом, верно?

— Да, был, но больше не буду.

— Будешь.

— И все-таки не буду!

И вцепился, впился ногтями в пол.

— Кто вынес столько ударов, тот не трус. И я вынесу еще больше.

И я начал биться головой об пол:

— Я-не-трус, я-не-трус.

— Сильнее!

— Вот-и-силь-не-е!

С каждым слогом я все крепче бил головою о паркет.

— Но «проломить голову», как грозился тебе отец, не посмеешь.

Моя голова остановилась.

— Это верно, бить изо всех сил я не смею.

— Вот видишь. И убежать не посмеешь, всё потому же. А ведь тебе уже девять минуло, десятый пошел. Мог бы уже пойти в ученье к мастеровому. Да и восьми лет уже идут. Ты на них насмотрелся довольно, как они несут по улицам всякую всячину и поплевывают. Они и в самом деле «плюют» на школу. Они и в самом деле бросают родителей. Ты говоришь: они христиане? Конечно, христиане, потому и кричат тебе вслед: Feiger Jud, то есть трусливый жид, потому что это как раз ты и есть. Не только теперь, всегда был!

Всякий раз, что ты слышал, как эти немецкие ребятишки кричат тебе на улице, ты переходил на другую сторону и думал: о, если бы я посмел подраться!

Но ты не смел. А ведь сколько раз они были меньше тебя. На них были большие сапоги и широкие короткие коричневые куртки, какие у них носят взрослые, а на плече кнут и вилы, и они уже погоняли воловьи упряжки, и кричали: ха ду! на ха!…