Азарел

— Закрой глаза и так выходи, и падай на колени, и кричи.

— Но что же будет? Ох, что будет?

— Если не будет так, как я обещаю, тогда, я уже тебе сказал, можешь бранить меня и оставаться злым до конца дней. Понял? Но сейчас довольно. Внимание, твой отец вот-вот начнет проповедь. Закрывай глаза и вперед!

Страшась каждой своей частицею, я закрыл глаза и вдруг почувствовал, что надо бежать вперед и надо кричать, что уже не могу не бежать и не кричать, — и завопил:

— Именем Божиим говорю, что я мерзкий, злой нищий и «ввел в грех» моего отца. — И опять сначала, и еще и еще.

Кантор умолк. Отца я не видел, потому что бежал с закрытыми глазами, только голос его был слышен и с ним много других голосов.

Но я уже не обращал внимания ни на что и только продолжал вопить:

— Бог велел мне кричать! Бог велел мне кричать! — Тут я упал и остался лежать.

Глаза все еще были закрыты, но я почувствовал, что отец схватил меня за руку.

— Иди немедленно!

Но я только кричал по-прежнему, и мой отец поднял меня на руки и понес из храма. Я чувствовал, мне нельзя замолчать ни на миг, нужно кричать беспрерывно, иначе после будет только хуже.

Тут я вдруг услыхал голос моей матери:

— Что это? — взвизгнула она. — Он попал под колеса?

А я продолжал выкрикивать:

— Бог велел мне кричать, Бог, Бог!

И когда отец принес меня в нашу комнату, я тут же подбежал к нему, подпрыгнул повыше и поцеловал, куда смог достать. И всё вопил: «Я именем Божиим кричу, именем Божиим!»

Потом подбежал к матери, чтобы и ее поцеловать именем Божиим, но моя мать в страхе отпрянула от меня и воскликнула:

— Он помешался! Господи, помешался!

Она убежала от меня в спальню, тогда я подбежал к брату с сестрой и так же точно целовал их, куда достал, но они тоже отпрянули в страхе и скрылись вслед за матерью. Я вернулся к отцу и снова стал его целовать, но он схватил меня и держал крепко.

— Так, — сказал он, — хорошо. Ну-ну. Я тоже тебя люблю, мы все тебя любим, только успокойся.

На пороге появилась моя мать, но отец жестом, безмолвно, но решительно, приказал ей вернуться в свою комнату.

Теперь, в руках отца, по-прежнему дрожа всем телом, я ждал, заговорит ли он, скажет ли то, что обещал мне Бог. Будет ли бранить себя. Если уж ничего не сказал в храме, думал я, может, сейчас, тут.

Но он только очень странно глядел на меня. Ни строго, ни ласково, ни «покаянно», скорее просто присматривался ко мне. Но ничего похожего на то, что тот Бог мне обещал, не говорил. А только вот что сказал:

— Ну, хорошо, ничего страшного. Иди, садись. Поговорим после. Ты не устал?

— Устал, — сказал я, — но все-таки говорил именем Божиим.

И опять сказал то, что повторял уже так много раз, но теперь тише, потому что совсем охрип и очень устал. Но мой отец все еще ответил не тем, что обещал Бог.

— Ну, ладно, — сказал он и разобрал мою постель, — теперь ты ложись, и если будешь лежать тихо-спокойно, получишь от меня все, что пожелаешь.

Я подумал:

«Ложись и получишь».

Значит, он думает, что я болен, и потому обещает: «получишь, что пожелаешь», и потому говорил: «ну, хорошо, ну, ладно». И я вспомнил, что крикнула моя мать, выбегая:

«Он помешался!»

И я сказал:

— Спасибо, но я и не больной, и не помешанный, со мной говорил Бог, и он сказал: кричи то-то и то-то.

— Ладно, — сказал отец, — но ты все-таки ложись. И потом, в постели можешь рассказать, что тебе говорил Бог.

Я глядел на отца и думал: «Рассказать ему, что обещал Бог?» И все глядел и глядел, покуда какой-то голос внутри не шепнул:

— Смотри, не говори ему, что Бог тебе обещал про него: что он тоже покается в своей злости. Потому что тогда он уже больше не станет считать тебя больным, а только так же, как прежде, — злым, «виновником замешательства», и будет с тобою еще злее, чем до сих пор. Будь осторожен! Теперь ты уже видел, что Бог не сдержал своего обещания, так что будь уж в его глазах скорее больным, то есть «помешанным». Это намного лучше!

И этот голос, который произнес эти слова, показался мне совсем другим, чем остальные, что до сих пор говорили со мной и во мне. И я чувствовал, что хорошо бы прислушаться к нему, и радовался хорошему совету и увещанию.

Отец, должно быть, сразу сумел приметить что-то во мне.

— Что это ты улыбаешься? — сказал он.

Я испугался, что он догадается про увещание и совет, и поспешил ответить:

— Ничего, ничего…

Но все еще не мог двинуться и раздеться, видя, что отец следит за мной неотступно. Еще зорче, чем раньше.

— Что же, — заговорил снова мой отец, — ты не хочешь лечь?

— Хочу, — ответил я быстро, — теперь я и сам знаю, что болен, то есть помешался, и лягу.

И начал раздеваться, но не как всегда, не быстро, потому что этот голос шептал мне: «Теперь тебе нельзя торопиться, ведь ты „помешанный“, по-иному говоря „больной“, и к тому же устал».