Азарел

Тут мой взгляд упал искоса на самую ближнюю ко мне и самую последнюю скамью, где сидели те, кто «живет подаянием общины». Решение было нелегким, но я встал к ним: ведь так или иначе, мое место уже здесь, среди них. И там я опять всё стоял, и стоял, и стоял, вытягиваясь в струнку и дрожа, и все еще не смел толком оглядеться. Даже кулек не положил, думал, а ну как Рейх или Блау вдруг придут сюда и осрамят меня, прежде чем я смогу вымолвить хоть слово о моем отце. Но никто не пришел. Только «бедный», сидевший со мною рядом, предложил мне свой молитвенник и показал, где сейчас поет кантор. Потом другой, не переставая бормотать и раскачиваться, накинул мне на шею молитвенный плат. Теперь я посмотрел на них. Один моргал за своими скверными очками, другой улыбался беззубым ртом.

Наверняка, подумал я, сейчас они думают: «какой миленький малыш» и «это сын нашего священника».

После этого я уже озирался смело, не украдкою, как раньше, поглядывал и прямо перед собой, и только кверху еще не поднимал глаза, туда, где сидели моя мать и Эрнушко.

А на меня никто не смотрел, как видно, не заметили, а может, и не узнали «нищего», а возможно, только потому не хотят срамить меня здесь, что «мы так горды его преподобием, так прекрасно он говорил». Теперь я уже положил кулек позади себя на скамью, поглубже в угол. От этого, конечно, я еще не мог стать храбрее, как я ни старался, ноги всё дрожали, и я снова услышал голос отца; теперь он доносился из пожелтевшего, потрепанного молитвенника, в который я глядел:

— Нищий, у которого ноги всё еще так дрожат, пусть и не думает говорить о своем отце…

Я нагнулся и стал держать свои ноги, не отпуская, сперва одну, потом другую, чтоб не дрожали.

— Ну, погоди, — бормотал я, — погоди! Вы кого слушаетесь, ноги, меня или моего отца? — Но стоило мне их отпустить, и они снова начинали дрожать, и голос отца звучал из них:

— Даже своим ногам ты не хозяин…

Но у меня и в ушах звенело, и оттуда тоже слышался голос отца:

— Кто и ушам своим не хозяин…

«Ладно, — думал я, — слушайтесь, вы все, моего отца. Все равно я буду говорить про него». И я начал следить, когда подойдет очередь моему отцу произносить молитву. И подсчитал, что до этого осталось еще четыре молитвы.

И теперь, наконец, взглянул на отца. Да, кажется, он не сводил с меня глаз.

И теперь кивнул мне головой, чтобы я поднялся к нему.

И я услышал внутри себя его голос:

— Хватит этих проделок уличного мальчишки, вперед, сюда, подойди ко мне. По мне, всё улажено, не возражаю, раз ты «сам себя наказал».

И в ответ мои ноги чуть ли не по собственной воле двинулись к нему, так что мне пришлось вцепиться в кромку скамьи, чтобы удержать себя на месте, как ни дрожали и ни топали мои ноги.

— Вы останетесь здесь, — бормотал я и больше не глядел на отца, а только в молитвенник. И постепенно успокоился и снова начал считать:

— Еще две молитвы, и потом он…

И чтобы заглушить в себе совершенно голос отца, я стал бормотать молитвы по порядку службы.

Но, понятно, думал только о том, что буду говорить. Все, вместе взятое, вместе с нищенством, казалось очень трудным для объяснения. И я подумал:

Что, если они и не узнали тебя в нищем? Тогда, наверно, об этом и говорить не стоит. Только о злом отце. И так было бы легче.

Но, пока я об этом раздумывал, мне показалось, что Рейх искоса на меня поглядывает. Он узнал меня, так и есть! А Блау? И он тоже.

Тогда все равно, — подумал я, — надо все-таки говорить и про нищенство. И что я опустился. И, обернувшись назад, трясущимися руками, сердито, хотел тут же развернуть свой кулек и положить перед собою, чтобы все видели, я не против, раз я все равно буду говорить и об этом. И обо всем.

Но теперь голос моей матери зазвучал насмешливо из кулька:

— Дюри, Дюри, осел ты этакий, да ведь тебя засмеют! С твоими сосисками и пирожными. Посмешищем хочешь стать?

Я не притронулся к кульку. В смятении глядел я перед собой, потому что голос матери не умолкал:

— Какой ты смешной ребенок! Ты что, не знаешь? Если ты только рот раскроешь, уже будут смеяться. Дурачок!

Мне захотелось плакать, потому что да! это самое обидное, это, это — что будут смеяться, потому что я маленький, да, маленький, маленький, маленький, и нищенство мое маленькое, и кулек тоже, сосиски, да пирожные, да книжка, всё маленькое и смешное, и слово тоже, которое я хочу сказать о себе и о злом отце.

И снова я услыхал голос матери:

— На него нельзя сердиться, отец, ведь он такой дурачок, все это только смешно, поверь, отец!

От этого слезы полились сами собой, напрасно я старался их удержать, и тогда, чтобы их не видели и не слышали моих сдавленных всхлипываний, я стал сморкаться под скамьею.

Но тут, внезапно, пение Флусса снова стало громче.

И предупредило: еще одна, последняя молитва, потом он.

В испуге мои слезы быстро высохли. Я стоял, отчаянно сжимая свой носовой платок.

И думал: больше плакать не стану, потому что буду смешон. Впустую, всё впустую. Я маленький, и что бы я ни сказал, тоже будет маленькое.

Никто и ничто, даже злой отец, не могли сказать ничего обиднее, чем смешливая мать.