Азарел

Я останавливался, раздеваясь, но видел, что мой отец следит за мной все зорче и зорче и, в конце концов, все же догадается, что я не болен, то есть не помешался, и вдруг заспешил. И еще поспешнее юркнул в постель, и охотно укрылся бы с головою периной, чтобы он за мной больше не мог следить, но не посмел. Я подумал: а вдруг именно это наведет его на догадку об остальном? И со страхом увидел, что он садится совсем рядом с моей кроватью и все зорче и зорче следит. И он сказал:

— Так, теперь ты можешь мне рассказать, что тебе говорил Бог.

И опять сказал тот голос:

— Берегись! Только для того он так кротко говорит и смотрит, чтобы ты не мог заметить, как он за тобою следит, но будь настороже, он еще на тебя набросится, потому что ты не болен, не «помешался» то есть, и…

Я так перепугался, что не мог сказать ни слова и только глядел и глядел на отца. И он спросил:

— Что ты так смотришь, чего боишься, что видишь?

На это голос сказал:

— Берегись! Не говори ему, что боишься его, тогда он сразу узнает всё, и горе тебе, горе!

И я, в нарастающем ужасе, отодвинулся в глубину кровати.

А он:

— Нет, пожалуйста, оставайся, где ты есть. — Сказал и протянул руку ко мне.

Но голос — снова, и всё медленнее:

— Берегись, он схватит тебя!

Я отодвинулся еще глубже, к самой стене, и голос звучал теперь оттуда, из стены:

— Не гляди на него больше, потому что он сразу всё узнает; спрячь голову, а иначе «умрешь от его руки», «он тебя удавит».

Я засунул голову в подушку и так лежал, задыхаясь, а мой отец, как я слышал, звал меня все громче, и потом я почувствовал в его голосе угрозу, потому что он уже всё знает. И я все глубже засовывал голову в подушку, до тех пор, пока вдруг перестал слышать голос отца.

Теперь я знал, что это конец, сейчас он меня «удавит», но я не мог уже двинуться, я только чувствовал, будто руки отца выползают из подушки и охватывают мою шею. Я задыхался, потом вдруг стало совсем тихо, и я услыхал опять этот третий голос, но только очень слабый, совсем слабый:

— Теперь ты уже «мертвый», то есть «тебе пришел конец», «и ты не сумеешь встать больше», «и не откроешь больше глаза».

— А потом? — спросил я, но глаза не открыл. В ответ совсем другой голос позвал:

— Дюри, Дюри.

И я подумал: это не моя ли мать?

— Да, — шепнул тот голос, — это она, и она радуется, что наконец «тебе пришел конец», и пусть себе радуется, потому что так и тебе будет лучше, если ты «мертвый».

И снова голос матери:

— Открой же глаза, Дюри, пожалуйста! Посмотри, мы все тут.

А голос на это:

— Можешь открыть, но оставайся «мертвым», так всего лучше.

Я открыл, но с большим трудом и мало что углядел, такой был усталый. Мать сидела возле моей кровати и спрашивала со слезами:

— Как ты себя чувствуешь? Лучше?

И тот голос:

— Скажи только, что ты «мертвый».

И я выговорил, тихо и очень устало:

— Я, мама? Вы разве не видите, что я мертвый?

Тут вошел и отец.

И голос тут же сказал:

— Не пугайся, теперь он уже ничего не может тебе сделать, потому что ты — «мертвый», «тебе пришел конец», и «ты не сумеешь встать больше», и только глаза у тебя открыты. Он уже не может тебя обидеть.

Отец подошел к моей кровати и спросил:

— Ну, тебе получше?

И я ответил:

— Я мертвый, мне пришел конец, у меня только глаза открыты.

Я увидел, что отец хочет взять мою руку. Сперва я хотел отдернуть свою, потому что боялся, но голос снова меня обнадежил:

— Пусть его, я тебе сказал, он уже не может тебя обидеть, ты «мертвый».

И я позволил взять себя за руку и сказал:

— Я мертвый, и никто не может обидеть меня больше.

Отец на это:

— Да мы и не думаем тебя обижать! И ты не мертвый, ты только был в обмороке, и очень коротко.

Я взглянул на него; и подумал: не хочет признаться, что сделал это со мною и вот почему я мертвый!

Взглянул и на мать, которая не сводила с меня глаз.

И подумал: «Она знает, что сделал со мною отец? Или она тоже не хочет об этом знать, потому что не хочет „никаких новых волнений“? Спросить у нее?»

Но голос сказал так:

— Все можешь сказать, только об одном не говори, о том, что сделал с тобою твой отец, потому что тогда твоя мать решит, что ты «помешанный», по-иному говоря, больной. И отец снова начнет зорко за тобой следить. Это будет очень скверно. В точности так же скверно, как то, что уже было однажды. Лучше будь мертвым, за этим ни отец, ни мать следить не станут.

Я промолчал.

Мой отец продолжал:

— Конечно, в обмороке, но от шалостей и проказ! — И он улыбнулся и потрепал меня по руке. — Но теперь, даст Бог, поправишься. — И опять взял мою руку: нет ли жара?

Мать озабоченно обратилась к отцу:

— Но почему он все повторяет, что он мертвый? — И снова заплакала.

Я поглядел на них, но видел совсем плохо из-за сильного жара и усталости.

Отец сказал:

— Ах, Боже мой, он еще и усталость чувствует. Естественно после такого обморока. Это он и имеет в виду, когда говорит, что мертвый.

Мать посмотрела на меня вопросительно:

— Ты очень ослаб?

Я поглядел на нее в свою очередь. И подумал еще: «„Обморок“? Ты вправду не знаешь, что мой отец сделал со мной? Или тоже только отнекиваешься, как и он?»

Моя мать настаивала: