Азбука

Мне кажется, что одна из его работ не похожа на другие — это «Оратория», символизированная панорама его любимого города, очень чувственная и волнующая. В 1943 году немцы несколько месяцев продержали Слендзинского в лагере в Правенишках[429] в качестве заложника. После войны он навсегда покинул Вильно, поэтому «Оратория» (1944) носит подзаголовок: «Исход из города».

Он стал профессором рисунка в Краковской политехнике, а затем ее проректором и ректором. Вероятно, можно было бы воссоздать историю кампании, которую развернули против него краковские художники, избравшие своим идеалом Францию, что в ПНР имело политический подтекст. Во всяком случае, его никогда не приглашали в Академию художеств. Должно быть, он посмеивался над их проблемами, когда они, отвыкшие от фигуративной живописи, были обвинены в «формализме» и пытались малевать человеческие фигуры «как живые». Слендзинского они вообще не считали художником, в лучшем случае стилизатором, и, наверное, называли его картины «жестяными» и «деревянными». Он же, как я подозреваю, видел в большинстве их полотен мазню — и, наверное, был прав. Из этого следует, что все мы живем во власти того, «что сейчас носят», даже не подозревая, насколько это закрывает нам глаза на совершенно иные возможности. Афронт, нанесенный Слендзинскому, был незаслуженным.

Его единственная дочь Юлита стала известной пианисткой и клавесинисткой. Благодаря ее пожертвованиям при городском музее Белостока была создана галерея имени Слендзинских. Я читаю журнал «Ананке», издающийся людьми, связанными с этой галереей и хранящими память о роде Слендзинских.

Людомир Слендзинский умер в 1980 году, прожив девяносто один год, и похоронен на Сальваторе[430].

Сознание, замутненное

Тех, кто всегда может похвастаться ясным сознанием, я могу лишь поздравить. К сожалению, я не принадлежу к их числу. Когда я оглядываюсь на прошедшую жизнь, некоторые ее периоды мне малопонятны, а состояние моего тогдашнего сознания трудно восстановить. Возможно, в те времена разговор со мной, несмотря на отсутствие внешних симптомов потери равновесия, убедил бы какого-нибудь здравомыслящего человека, что я рассуждаю по меньшей мере странно и одержим навязчивой идеей.

Неблагодарная это тема, ибо о ней можно писать и писать, что люди, впрочем, и делают — либо изучая свой внутренний мир, либо сочиняя пособия, как с этим внутренним миром разобраться. Ломящиеся полки с книгами, посвященными психологии, психиатрии, психотерапии, межчеловеческим отношениям и самосовершенствованию, в книжных магазинах Беркли подтверждают, насколько эта область привлекает читателей.

Допустим, сейчас у меня ясное сознание, и я с жалостью и ужасом вспоминаю свои фазы помрачения. Однако не совсем понятно, что с этим делать. От того, чтобы марать бумагу своими откровениями, меня удерживает чувство стыда — это все равно что явиться на бал в ночной рубашке. К тому же я знаю, что и так не скажу правду — ведь она многогранна, но стоит ей войти в слова, как она тут же начинает подчиняться законам литературной формы.

Впрочем, я должен отдать должное состоянию помрачения, когда мой ум, одержимый какой-нибудь страстью, работал словно белка в колесе. В конце концов, многие мои стихи были зачаты там, в мрачных коридорах глупости, или, что характеризует их несколько лучше, напоминают о том, как одна часть нашего естества покоряется, а другая, высвобождаясь, сохраняет дистанцию.

Сольский, Вацлав

Немногие помнят это имя, и уж тем более этого человека. Я был знаком с ним в Нью-Йорке благодаря его необычайному долголетию. Он вел там жизнь эмигранта: упрямо писал и издавал по-польски свои рассказы и воспоминания, хотя мне трудно сказать, кем были его издатели. Если он и принадлежал к эмиграции, то к самой неподходящей, о которой говорят неохотно.