Азбука

Дочь варшавского богача Геппнера, который, имея возможность уехать в 1939 году за границу, сознательно остался из соображений солидарности и погиб в гетто. До войны Анелька училась в Академии художеств. Ее дружба с Янкой, установившаяся еще в те времена, продолжалась и после войны, поэтому дом Боровиков на Манхэттене всегда был нашим гостеприимным пристанищем. У мужа Анельки Люциана была фирма, занимавшаяся импортом-экспортом, кроме того, он с успехом вкладывал деньги в real estate[124]. Эти варшавские буржуа (врачи, адвокаты, купцы), пересаженные на нью-йоркскую почву незадолго до войны или в первые ее месяцы, приспособились очень быстро. Либеральные, толерантные, они как будто продолжали лучшие традиции довоенных «Вядомостей литерацких»[125]. Это были единственные польскоязычные круги, не навешивавшие на меня ярлык предателя за работу в посольстве варшавского правительства. Я испытываю благодарность к этой среде и к Боровикам. Благодаря Анельке я познакомился с доктором Берлштейном, очаровательным книжным червем, который работал в New York Public Library хранителем славянского собрания. Однажды, когда я сидел в этой библиотеке и читал какие-то журналы, он подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, кто сидит рядом со мной. Это был Керенский, премьер-министр первого российского правительства после свержения царя.

Доктор Берлштейн, Боровики, социолог Александр Герц[126], Юзеф Виттлин[127], Александр Янта-Полчинский — вот мой Нью-Йорк 1946–1950 годов.

Боровский, Эдвард

Мой ровесник и школьный товарищ из класса «б» (в классе «а» был французский, в «б» — немецкий). До сих пор остается для меня важным человеком благодаря тому, что так сильно отличался от меня и от тех кругов, в которые я был вхож. Он происходил из состоятельной шляхетской семьи, хранил верность родовым традициям и гордился своей благородной кровью, а также консервативными и вызывающе реакционными взглядами. Дружил он с еще одним столь же горячим сторонником элитарного мировоззрения — Янеком Мейштовичем, если я не ошибаюсь, племянником (или младшим единокровным братом?) известного в городе священника Валериана Мейштовича, который сначала был уланом, а затем профессором богословия и ватиканским дипломатом.

Я задаюсь вопросом, почему я, шляхтич, не чувствовал себя хорошо в собственной шкуре — так что решающую роль в моих многочисленных интеллектуальных приключениях мог сыграть попросту стыд за свое происхождение. Откуда эти демократические и социалистические наклонности? Ведь мог же я сказать себе: я — паныч из усадьбы и мои политические взгляды должны этому соответствовать. Тем более что консерватизм (а точнее, патриархализм) виленских «зубров», то есть землевладельцев (кстати, они финансировали газету Станислава Мацкевича[128] «Слово»), — не подразумевал словосочетания «поляк-католик», как у националистов, то есть речь не шла об использовании религии в национальных целях. В классовых — другое дело, в качестве оплота порядка, не без некоторой доли вольтерьянства.

Я пытаюсь представить себя в роли молодого консерватора. Иначе сложилась бы моя жизнь. Хотя, надо сказать, в тогдашних литературных кругах не было места для кого-то подобного, и мне пришлось бы обладать огромной эрудицией и полемическим даром, чтобы отстаивать свою точку зрения. Правда, Ксаверий Прушинский[129] (женатый на сестре Янека Мейштовича) выступал с позиций консерватора. Однако он заведомо не был интеллектуалом.

Видимо, так уж мне на роду было писано — расхлебывать кашу своих ошибок, маний, сумасбродств и гнева, зато видеть то, чего не видели они.

Бри-Конт-Робер

Городок в тридцати километрах к югу от Парижа, на плодородной равнине, где растут пшеница и сахарная свекла. Янка с детьми приехала из Америки во Францию летом 1953 года, когда Prix Européen за «Захват власти» дал мне финансовую возможность вызвать к себе семью. Летом мы жили в Боне[130], неподалеку от озера Леман, а вот осенью жить нам было негде — всё казалось чересчур дорогим. Выяснилось, что дешевле всего снять старый дом в Бри, принадлежавший фермеру, господину Бенье. Бри тогда был совершенно сельским. Там был пруд, где купали першеронов, и lavoir[131], где женщины стирали белье. Париж в то время еще не начал расширяться на юг новыми предместьями. До площади Бастилии нужно было ехать час в тряском автобусе. В центре городка остатки стен замка (не слишком старого) и огромный, очень некрасивый кафедральный собор, строительство которого продолжалось несколько столетий, причем каждое вносило что-нибудь нарушающее гармонию. Стоящий посреди равнины собор виден издалека, если ехать на поезде с Лионского вокзала в Мелён или Фонтенбло.