Азбука жизни

На ночь мне это варенье никогда не давали: от мысли, что в нем содержится водка я становилась по-настоящему пьяной и буйствовала.

Сейчас бы так.

Зато от булочки с маком мгновенно засыпала. Считалось еще, что снотворным действием обладает выпитое на ночь теплое молоко, но оно было слишком уж противным. Пенки. Мне казалось величайшим несчастьем, если бы меня родители назвали Леной, ведь могли бы дразнить Ленка-пенка, кошмар.

Варианты типа Сашка-какашка казались значительно менее чудовищными. Все ведь какашки: Наташки, Пашки, Дашки.

Насколько отвратительно было молоко, настолько прекрасны коровы. В Лианозове многие жили не как на даче, а постоянно, и держали коров. Каждое утро по нашей Новгородской улице шло стадо, справа налево, если смотреть из-за нашего забора, по направлению к окружной дороге, к лугам. А вечером — соответственно слева направо, обратно. В девять часов.

Это было величавое, величественное зрелище. Немного пугающее — коровы были огромные, и у них были рога, которыми они могли забодать. Они плыли, как корабли. И в этом была еще и грусть, потому что по коровам ориентировались, как по часам или по звездам, и, после того, как пройдут коровы, детей загоняли спать. Мы и ждали коров, и томились: хоть бы сегодня попозже. Мы составляли сложные заговоры, пытаясь хитростью заманить взрослых в дом или в глубь участка, чтобы те не заметили коров и пропустили роковое время. Иногда это удавалось.

Когда я сейчас вспоминаю лианозовскую дачу, то понимаю, что она была очень небольшая. Но тогда все казалось огромным: и одноэтажный деревянный дом, и участок со своей географией — пруд, поляна, запущенный огород, луг с огромным (действительно огромным!) дубом. Мы говорили именно так: не «лужайка», каковой она являлась на самом деле, а луг. Густой орешник мы называли лесом, а про несколько елочек у калитки говорили — лесок. В этом леске я однажды увидела невероятных размеров оранжевую гусеницу и с тех пор вообще побаивалась туда заходить.

Гусениц таких мы называли четырехглазыми, хотя сколько там на самом деле у них было глаз, никто не считал. Они были действительно гигантскими. Какая именно бабочка превращается в такую гусеницу, нам было неизвестно. Но поскольку самыми яркими и крупными у нас были бабочки "павлиний глаз", подозрение падало на них. Помню, один раз я бежала через дорогу к своей калитке, зажав в руке "павлиньего глаза" и страшно боялась, что вот сейчас, сию секунду бабочка превратится в четырехглазую гусеницу, прямо у меня в руке. Боялась — но не выпускала. Я сама поймала эту бабочку и должна была ею похвастаться.

Бабочка была трофеем. Мы не говорили такого слова, но вся летняя дачная жизнь состояла именно из разных трофеев, от малины до удачно сорванной пушистой травинки. Наиболее ценными были трофеи «дикие», нечаянные, случайные, вроде грибов.

Не помню чтобы мы ходили за грибами в лес. Я имею в виду настоящий лес, за окружной. Я была там всего несколько раз. Зато меня часто брали в парк с цепочными каруселями и качелями-лодками. И еще чаще — к Вере Петровне и Розе Абрамовне.

Мы относили им гостинцы: опять таки стакан крыжовника, яблоки. Вере Петровне захватывали яичную скорлупу для ее кур. Скорлупа им была полезна. Скорлупа их собственных яиц, которые мы покупали у Веры Петровны. Что-то в этом было извращенное, неприятное. Но сама Вера Петровна была милая, седовласая и голубоглазая, похожая на мою бабушку Мамбелу (маму Беллу), и такая же тихая.

У нее в палисаднике росли синие цветы — как туфельки. Много-много синих туфелек на одном высоком стебле. Однажды обнаружилось, что если особым образом нажать на язычок такой туфельки, то цветок как бы наполовину выворачивается, из него высовываются две длинные тычинки, и туфелька превращается в карету, запряженную парой. Вера Петровна никогда мне не запрещала играть с ее цветами, и я очень полюбила к ней ходить. А к Розе Абрамовне — тоже любила, но побаивалась.

Немножко страшна была сама Роза Абрамовна — добродушная, даже просто добрая, но ужасно шумная женщина, с густыми черными бровями и даже усами. Пугало, что у нее было несколько мужей, про которых она постоянно что-то рассказывала, называя из по номерам: мой первый муж, мой второй муж, третий. Было таинственно и интересно.

Когда днем меня укладывали спать (я не спала, но они все равно укладывали), я слюнями делала пятнышки на обоях. Каждое пятнышко это было муж. Непонятно чей — не мой, не Розы Абрамовны, просто муж и все. Если бы меня тогда вдруг спросили, что такое муж, я бы сразу подумала о пятнышке на обоях.

Корм для психоаналитика.

Вокруг дома Розы Абрамовны было довольно грязно, а под крыльцом был устроен специальный ящик, в котором копились остатки хлеба, в большом количестве. Мы тоже приносили. Роза Абрамовна размачивала хлеб в воде, в ведрах, и это было корм для ее коз. Козье молоко считалось целебным и особенно полезным для детей. Было оно, конечно, ужасно невкусным, как всякое молоко, но — ходить за ним через всю Новгородскую улицу, кормить с руки коз, трогать их рожки, слушать про мужей Розы Абрамовны…