Азеф

Мне бывает тяжело. Оттого что в мире всё стало чужим. Я не могу тебе о многом писать. Последние дни стало тяжелей. Помню, я был на севере, тогда, в Норвегии, когда бежал из Вологды. Помню пришел в первый норвежский рыбачий поселок. Ни дерева, ни куста, ни травы. Голые скалы, серое небо, серый сумрачный океан. Рыбаки в кожаном тянут мокрые сети. Пахнет рыбой и ворванью. И всё кругом - рыбаки, рыба, океан - мне чужие. Но тогда не было страшно, у меня было мое, где то. Теперь я знаю: - моего в жизни нет. Кажется даже, что жизни нет, хотя я вижу детей, вижу любовь. Кажется есть только - смерть и время. Не знаю, что бы я мог делать в мирной жизни? Мне не нужна мирная жизнь. Мне нужна, если нужна, то не мирная, я не хочу мирной ни для себя, ни для кого. Часто думаю о Янеке. Завидую вере. Он свят в своей смерти, по-детски, он верил. В его муках поэтому была правда. А во мне этого нет. Мне кажется, как он я не умру. Люди разны. Святость недоступна. Я умру быть может на том же посту, но - темною смертью. Ибо в горьких водах - полынь. Есть корабли с надломленной кормой и без конечной цели. Ни в рай на земле, ни в рай на небе не верую. Но я хочу борьбы. Мне нужна борьба. И вот я борюсь ни во имя чего. За себя борюсь. Во имя того, что я хочу борьбы. Но мне скучно от одиночества, от стеклянных стен.

Недели через две я наверное приеду. Я хочу чтоб ты жила возле меня. Люблю ли? Я не знаю, что такое любовь. Мне кажется, любви нет. Но хочу, чтобы ты была возле меня. Мне будет спокойней. Может быть это и есть любовь?

В прошлый вторник я переслал тебе с товарищем 200 рублей.

Твой Борис Савинков"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В Петербурге Савинков поселился, как Леон Родэ, на Лиговке в меблирашках "Дагмара", в просторечии называвшихся пипишкиными номерами. С утра уходил на Среднюю Подъяческую в редакцию "Сын отечества". Там архиереи партии в табачном дыму решали, как отдать землю крестьянам с выкупом иль без выкупа. Кричали о Витте, революции, манифесте 17-го октября. В боковушке собирались боевики. На массивном диване обычно Азеф, в кадильном куреве папирос. Казалось бы бить Тутушкиных? Но Савинковым владела тоска. Ходил по Петербургу, не оглядываясь на филеров, пил, было мало денег, много грусти. Планы Азефа: - взрыв Охранного, арест Витте, взрывы телефонных, осветительных проводов - слушал безучастно.

- Что ты, Павел Иванович, - недовольно рокотал Азеф - то Тутушкины, динамитные пояса, то слова не выжмешь.

- Ерунда всё, Иван. Нужно возродить боевую. К чему всё это? Разве это сейчас надо? - идя с заседания, говорил Савинков.

- Конечно, не это, - кряхтел Азеф.

- Так ты думаешь, боевая возродится? Согнувшись от дождливого промозглого петербургского ветра, налетавшего с Невы, Азеф бормотал неразборчиво:

- Зависит не от ЦК, а от Витте. По моему старичок сработает на нашу мельницу. - Азеф закашлялся, в кашле выпуская на тротуар слюну. Откашлявшись, догнал Савинкова.

Из ресторана "Кармен" вылетали звуки скрипок. На 16-й линии казался уютен "Кармен" в эту петербургскую ветреность. Азеф вошел в ресторан, заполняя собой дверь, задевая за косяки. Савинков шел за ним.

- Ты что? - смотрели в карту, когда лакей лепетал детской беззубой челюстью о том, что бараньих больше нет, а свиных тоже нет.

- Мне, голубчик, яичницу!

- Подвело животы! - раскатисто хохотал Азеф, - то-то боевую возродить!

- Не в том, Иван, суть. Денег нет, деньги будут.

- Где найдешь?

- Не бойся, в провокаторы не пойду. В том суть, что ни во что кроме террора не верю. Отдал делу силы, а теперь когда нужно показать Витте террор! - вдруг из-за какой-то тактики складывать оружие, это измена.

- Не кирпичись, барин, придет время. Тебе денег дать?

Азеф вытащил из жилетки смятую сторублевку.

- Барин ты, без подмесу, Боря - исподлобья, лукаво засмеялся Азеф, пристрастился изображать англичан, вот ни на какую работу толком и не поставишь. Скучно да "проза", либо "бомбочки", либо "стишки", - колыхал в смехе животом Азеф, - лощеный ты у нас, недаром зовут кавалергардом.

- Демократических сопель и вшивых косм не люблю, - пробормотал Савинков. Он ел с аппетитом яичницу.

- Раз, - вдруг улыбнулся он, - знаешь, как сейчас помню, прибегает одна товарищ к Тютчеву, при мне прямо бякает: - Николай Сергеевич, вы представьте, говорит, иду сейчас по Невскому (Савинков представил запыхавшуюся женщину), вижу, говорит, Азеф на лихаче едет среди бела дня, обнявшись, с дамой легкого поведения.

- Ну, а Тютчев? - пророкотал Азеф.

- Развел руками. Стало быть, говорит, нужно для дела. А другой раз кто-то протестовал, потому что видел тебя в ложе Александринки, сидит, говорит, Азеф с дамой в бельэтаже, у всех на виду в смокинге, на пальце громаднейший брильянт! Ха-ха-ха. Кстати не пойму, Иван, отчего тебя бабы любят? а? Рожа твоя откровенно сказать не апостольская.

- А тебя не любят? Бабы чуткие, - улыбаясь прогнусавил Азеф, - в тебе мягкую кость чувствуют, вот и не идут на тебя, - захохотал дребезжащим хохотом.