Азиатская книга

Откуда в этой джатаке жертва Авраама? Влияние французских миссионеров? Или это король Сисаванг Вонг, чья библиотека битком набита европейской классикой, вдохновился чтением Кьеркегора? Как соотносится экзистенциализм библейской притчи с религиозной философией буддизма? Казалось бы, они несовместимы друг с другом, ведь буддизм не верит в Господа авраамических религий, всеблагого Творца, дарующего вознаграждение. По существу, буддийская философия — атеистическая; высшая цель и предел ее психопрактик — шуньята, пустотность, где нет никакого «я». Будда — не Всевышний, а человек — не образ и подобие. Он — никто. Но кому же тогда молятся прихожане в буддийских храмах Тибета и Бутана, Лаоса и Таиланда, Шри-Ланки и Мьянмы? Вот самое важное, что я увидел, путешествуя по Юго-Восточной Азии: к каким бы выводам ни приходила религиозная философия, чему бы ни учила та или иная теологическая доктрина, служба в храме всегда будет выглядеть примерно одинаково. Господь — это тот, к кому обращаются в страхе и надежде, просят о долгой счастливой жизни для себя и своих близких. В буддизме вакансия Всевышнего оказывается незанятой, и ее с необходимостью занимает Будда. И это при том, что и тантра, и дзен, и тибетский дзогчен учат: «Будда — это твое собственное сердце, никакого другого Будды нет».

Медитируя, можно постигать иллюзорность мира и реальность пустоты. Но молиться пустоте невозможно. И если говорить, как Чаадаев, о фундаментальном различии между Востоком и Западом, то он в том, как преодолевается разрыв между философской «матчастью» и молитвой. Авраамические религии, для которых Он трансцендентен, персонален и нормативен, используют онтологию в качестве подтверждения и обоснования этических предписаний, подгоняют решение под ответ. При этом они вязнут в противоречиях, когда доходят до вопросов теодицеи и свободы воли, но в целом выглядят довольно стройными системами, где теория, по крайней мере, не противоречит практике. В восточных же религиях, где Он оказывается трансцендентным, но не персональным, разрыв не преодолевается никак. Скорее этот разрыв принимается как данность. Самое содержательное, что можно сказать по этому поводу, говорит Вивекананда[89]: «Дуализм неприемлем, но мы должны стать дуалистами во имя любви к человечеству». В сущности, это то же самое, что говорит Кант, когда в начале «Критики практического разума» призывает нас отложить в сторону то, что мы вынесли из «Критики чистого разума». Впрочем, и медитация ведь несопоставима с философией. Точнее сказать, она достигает своих целей другими способами — не через умственное, а через физическое усилие, действие бездействия, помогающее ощутить собственный мозг не как основу мира, а как всего лишь один из органов нашего бренного тела. И вот медитация медитирует, философия философствует, и в результате всех их усилий получается Ничего. Пустота. Место, расчищенное для веры.

* * *

Одно из самых примечательных событий в истории Лаоса — коммунистическая революция 1975 года. Примечательность ее в том, что здесь, в отличие от соседних стран, кажется, обошлось без кровопролития. Последний король был свергнут, но не убит. Членам королевской фамилии позволили остаться в своих имениях в Луангпхабанге, а наследный принц Суфанувонг стал одним из лидеров Патет Лао и первым президентом Лаосской Народно-Демократической Республики. Да и буддизм продолжал процветать при новой власти, оказавшись куда более совместимым с коммунистической идеологией, чем те религии, которые корифей диамата окрестил опиумом для народа. Возможно, этот любопытный исторический факт и натолкнул Вьет Тхань Нгуена на ту центральную идею, вокруг которой строится его роман «Сочувствующий»: коммунизм и буддизм идут одной и той же дорогой очищения, чтобы прийти к пустоте. «Что дороже свободы и независимости?» — спрашивает у главного героя его лучший друг и истязатель, вьетконговский комиссар по имени Ман. После года изощренных лагерных пыток, описание которых растягивается с садистским сладострастием на последние сто с лишним страниц книги, протагонист приходит к двусмысленному ответу: ничего. Ave nihil, morituri te salutant[90]. А значит, и расписанные во всех подробностях пытки можно рассматривать как утрированную, искаженную до гротеска буддийскую практику. Лагерная пытка и храмовое послушание оказываются неотличимыми друг от друга. Необходимые муки перековки, проверка границ человеческой выносливости для достижения недостижимого идеала, будь то бесклассовое общество или нирвана. Разница, однако, в том, что буддизм предписывает лишь самоистязание, а не насилие над другими. Садист-начлаг не тянет на роль храмового настоятеля.

* * *